Старались замолчать и то, что умер бард В. Высоцкий, однако его похороны обернулись просто грандиозной демонстрацией: «На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то распоряжению этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волновать, скандировать: “Позор!.. Позор!.. Портрет!.. Портрет!..” И через некоторое время, опять по чьему-то указанию, портрет появился… Поскольку все советские кино- и телеоператоры были заняты на Олимпиаде, то ни один из операторов не был послан для того, чтобы снять похороны» (Э. Рязанов) (107).

Участие в таких неявных демонстрациях стало признаком самоуважения и приверженности к определенному клану мыслящих людей – тварь я дрожащая или право имею? Проблески солидарности интеллигенции, изнывающей среди бессмысленной архаичной пропаганды, и от своей невостребованности. Нет лучшего стимула для храбрости, нежели безвыходность: «Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? Смотри, господи, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь…»

К слову сказать, сам автор этих проникновенных строк – Венедикт Ерофеев – с диссидентами охотно водился, хотя в записных книжках и отзывался о них презрительно: «Диссидентов терпеть не могу. Они все до единого – антимузыкальны. А стало быть, ни в чем не правы» (108). Тем не менее, это не мешало ему весьма тесно дружить с известными инакомыслящими Вадимом Делоне и Петром Якиром.

Вадим Делоне был поэтом. После событий в Чехословакии, узнав накануне демонстрации 25 августа 1968 года о планах ее проведения, он принял решение участвовать в ней. Вместе другими участниками демонстрации, среди которых был и П. Литвинов (внук бывшего наркома иностранных дел), был арестован. На следствии и суде Делоне виновным себя не признал. В своем последнем слове, сказав, что в течение пяти минут на Лобном месте он чувствовал себя свободным человеком и готов платить за это годами неволи, он призвал суд «не к снисхождению, а к сдержанности».

Позже, после эмиграции Вадима Делоне, его дед, академик Борис Делоне, разрешил В. Ерофееву жить на своей даче в Абрамцеве. Дача Делоне стала любимым местом пребывания Венедикта Васильевича. В пометках В. Ерофеева натыкаемся на запись: «24. Х. В числе гостей – Якир, дед Делоне» (109). Потомок репрессированного военачальника Петр Якир в 1972 году был арестован вместе с Виктором Красиным, стал давать показания на других участников правозащитного движения (так же, как и Красин), покаялся. В награду за сотрудничество получил лишь три года ссылки в Рязани. Публичное покаяние Якира и Красина, частично показанное по советскому телевидению, спровоцировало длительный кризис всего правозащитного движения. Позже, в 1982 году, в письме к сестре Тамаре, Ерофеев бегло замечает: «Только что узнал еще об одной смерти: мой приятель Петр Ионыч Якир, сын знаменитого командарма и отец вышеупомянутой Ирины Якир, скончался от цирроза печени» (110).

Однако не только последствия алкоголизма губили так и непонятых народом диссидентов. Часто это были, как бы выразиться помягче, просто легко внушаемые люди. Так, 10 ноября 1975 года иностранные корреспонденты в Москве смогли ознакомиться с письмом грузинского писателя Звиада Гамсахурдия, в котором диссидент всерьез повествовал, как в Тбилиси дом его окуривается какими-то ядовитыми газами (111). Впрочем, короткая история президентства Звиада Константиновича в начале 1990-х – лучшая иллюстрация его психического нездоровья.

Но, если быть до конца откровенным, бывало советская психиатрия сознательно калечила диссидентов. Опыт советской репрессивной психиатрии вдохновил В. Ерофеева на создание пьесы «Вальпургиева ночь, или Шаги командора», где образ инакомыслящего, истязаемого психиатрами, получил космический размах. Ерофеев наверняка знал о прелестях отечественных методов лечения от своих друзей. Легендой среди них стал академик А. Снежневский, который освидетельствовал известных диссидентов П. Григоренко, В. Буковского, Л. Плюща и др. Он ввел, как показание к заключению в психиатрическую клинику, новое психическое заболевание «вялотекущую шизофрению» и «навязчивый реформаторский бред». Многим отечественным политикам не мешало бы провериться и сейчас, но тогда за подобные художества наших психиатров в 1977 году исключили из Всемирной психиатрической ассоциации. Самому же академику, вкалывавшему назойливым реформаторам галоперидол, приписывали афоризм: «И инакомыслящие живы, и общество чище» (112).

Ещё раньше мы приводили пример старого большевика А. Сольца, упрятанного в сумасшедший дом за то, что не считал процессы над врагами народа достаточно обоснованными. И до того мы можем усмотреть как в «Золотом теленке» (похождения бухгалтера Берлаги)[225], так и в «Мастере и Маргарите» (история заточения Мастера), описание психиатрических клиник – некого зазеркалья жизни в СССР. Описания во многом реального. Так, прототипом булгаковского профессора Стравинского стал известный врач-психиатр Е. Краснушкин, один из организаторов института судебной психиатрии им. Сербского. Интересная деталь: летние месяцы Е. Краснушкин работал в больнице В. Яковенко на станции Столбовая. Зачастую там гостила его дочь Татьяна, студентка ГИТИСа со своими сокурсниками, в том числе и А. Галичем, сочинившим под впечатлением от поездок песню о «Белых Столбах». Единый круг отечественной интеллектуальной элиты.

Кроме реально обиженных Советской властью потомков репрессированных, открыто диссидентские взгляды исповедовали либо писатели, либо ученые. Наиболее заметным из ученых считается академик А. Сахаров. Знаменитый генетик Н. Тимофеев-Ресовский (легендарный «Зубр» из повести Д. Гранина), прочитав в мае 1968 года принесенный ему кем-то «меморандум» академика Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», высказался о нем крайне критически: «…Вы представляете, что… будет, если у нас вдруг демократия появится… Ведь это же будет засилье самых подонков демагогических! Это черт знает что!.. Прикончат какие бы то ни было разумные способы хозяйствования, разграбят все, что можно, а потом распродадут Россию по частям. В колонию превратят… Вы читали это знаменитое письмо академика Сахарова?.. Оно по Москве ходит… Такая наивная чушь… какая-то устарелая технократия предлагается… человек не знает, что делается в мире, не понимает в политике, в экономике…» (113) Время полностью подтвердило правоту Тимофеева-Ресовского.

Возможно, причина исключительной наивности состоит в том, что Сахаров стал академиком в 32 года и оказался, таким образом, самым молодым членом Академии наук: обычной жизни, по большому счету, не знал. От того и предлагал проекты один фантастичней другого, или судил о мировом устройстве, или вдруг безапелляционно предсказывал, что «у националистов нет перспектив, они сходят на нет» (114).

Более того, Андрей Дмитриевич был из тех людей, которые, «раз уверовав во что-то, стоят на этом до конца», – так, во всяком случае, высказывался его соратник С. Ковалев на похоронах Сахарова (115). То есть абсолютный догматик. А направить «раз уверовавшего» в нужное русло – раз плюнуть. Умелая манипуляция и подмена понятий – и интеллектуал готов вцепиться в очередной рецепт счастья. Американский журналист и сатирик Генри Луис Менкен как-то метко заметил: «Каждая сложная проблема имеет простое, очевидное, удобопонимаемое, легко-осуществимое неверное решение». Многие мемуаристы считают, что рецепты счастья академику настойчиво рекомендовала его супруга – Елена Боннэр, приемная дочь репрессированного крупного партийца Геворка Алиханяна.