Первой ласточкой «самиздатовской» литературы в 1961 году стал рукописный журнал «Феникс», составленный Юрием Галансковым. Почти сразу, в 1962 году, этот сборник был уже опубликован на Западе, в журнале «Грани», № 52. Довольно оперативно…[222] В самиздате публиковались художественные произведения, политические манифесты, различные выступления деятелей искусства, которые отказывалась публиковать официальная печать. Так, в ноябре 1962 года, массово разошелся текст выступления режиссера М. Ромма против антисемитизма. Им восхищались, перепечатывали, распространяли… Уровень вызвавшего восторг публики выступления можете оценить сами: «Вот у нас традиция: два раза в году исполнять увертюру Чайковского “1812 год”. Товарищи, насколько я понимаю, эта увертюра несет в себе ярко выраженную политическую идею – идею торжества православия и самодержавия над революцией. Ведь это дурная увертюра, написанная Чайковским по заказу… Зачем советской власти под колокольный звон унижать “Марсельезу” – великолепный гимн Французской революции? Зачем утверждать торжество царского черносотенного гимна?.. Впервые после Октябрьской революции эта увертюра была исполнена в те годы, когда было выдумано слово “безродный космополит”, которым заменялось слово “жид”» (74). Здесь мы видим квинтэссенцию либеральной идеи: неприятие русской истории и культуры («дурная увертюра») плюс восторженная оценка Запада (французский гимн – «великолепный», а русский – «черносотенный»); просматривается неприятие восстановления имперскости России, и – что касательно последнего предложения – обычное передергивание фактов.

Тем не менее, самиздат некритически воспринимался как некое неподцензурное «свободное слово», а «свободное» – значит, истинное. Сегодня схожую функцию пытаются усмотреть в существовании интернета, в движении блогеров, и многие в это тоже верят. Наилучшим объектом для управления человеческим восприятием являются именно интеллектуалы – не только из-за предсказуемости их мировоззрения, но и благодаря высокомерному чувству своей якобы неуязвимости. Чем пользуются действительно умные и циничные люди.

О неподцензурной литературе своей молодости вспоминает А. Козлов: «Эти листочки (самиздатовская литература – К.К.) попали ко мне… когда я уже созрел для внутренней эмиграции и уже начал понимать, что они во многом неправы, в первую очередь, в оценке джаза и вообще Америки». Что же подвигнуто молодого джазмена на такое радикальные выводы, как «внутренняя эмиграция»? Следует пример самиздата от Козлова: «Осел-стиляга, славный малый,/ Шел с бара несколько усталый/ Весь день он в лиственном лесу/ Барал красавицу-лису» (75).

«Борал», или «барал» на жаргоне стиляг понимаете что? И смех, и грех…

Зато приговор В. Ерофеева пышет уже откровенной ненавистью: «Я понимал, что комсомольцы из горкома и есть враги, которые захотят у меня мои тетрадки. Они же сказали, когда исключали меня из комсомола за любимого Ницше, что я страшнее убийцы. Потом я видел этих комсомольцев в заграждении вокруг Успенского собора на Пасху» (76). Не эти ли знакомые образы мы встречаем в поэме «Москва – Петушки»: «…а оттуда, издали, где туман, выплыли двое этих верзил со скульптуры Мухиной – рабочий с молотом и крестьянка с серпом, и приблизились ко мне вплотную, и ухмыльнулись оба. И рабочий ударил меня молотом по голове, а потом крестьянка – серпом по яйцам…»

«Ничего, ничего, Ерофеев… Талифа куми, как сказал спаситель, то есть – встань и иди».

Вот этот момент – встать и упрямо идти – против давящей системы, а порою и против собственной страны, стал лейтмотивом всего диссидентского движения.

Во взаимодействии с заграницей диссидентами постепенно отрабатывалась система максимального воздействия на аудиторию и получения мощного общественного резонанса от протестных акций. Многие публиковали свои письма протеста не только в самиздате, но и в западных газетах, после чего они ретранслировались обратно на СССР «Голосом Америки», «Би-Би-Си», радио «Свобода» – процесс психологической войны между властью и интеллигенцией не оставался без внимания наших оппонентов в холодной войне. Ф. Бобков: «Картины художников-модернистов, нередко слабые, скупались (на Западе) оптом и в розницу. Вокруг их имен создавался “бум”. Конечно же, немедленно вызывавший ответную реакцию: выставки модернистов запрещались, а это, в свою очередь, порождало протест в обществе. Никто не желал идти на компромисс. На улицах и в других местах возникали демонстрации, на которых выступали художники-авангардисты, заявляя, что власти душат их искусство, не давая развиваться новым направлениям, которым, безусловно, принадлежит будущее» (77). Глупость власть имущих нередко приводила к прямым столкновениям, как, например, во время легендарной «бульдозерной выставки» 1974 года. Указание снести выставку бульдозерами поступило из Черемушкинского райкома партии, секретарем которого в то время был некий Б. Чаплин. Этот дикий вандализм остановили, но немало картин было погублено. Имиджевые потери неисчислимы.

Можно вспомнить и «Самое молодое общество гениев»– СМОГ. «Смогисты» начали бунтовать в Москве еще в 1965–1966 годах. Многотысячные аудитории собирали их поэтические выступления. Пытались они проводить и политические акции. Среди них босая демонстрация к западногерманскому посольству; был и список «литературных мертвецов», прибитый к двери Центрального дома литераторов. Вождем их был некий Леонид Гурбанов, умерший в возрасте 37 лет от последствий алкоголизма. Но мало кто знает, что из рядов СМОГа вышли знаменитые диссиденты Владимир Буковский и Вадим Делоне (кстати, приятель В. Ерофеева). Числилась на их счету и демонстрация в поддержку Синявского/Даниэля.

Напомню, еще в пятидесятых молодые советские литераторы А. Синявский и Ю. Даниэль стали публиковать свои произведения за границей под псевдонимами Абрам Терц и Н. Аржак. Литераторы, осмелившиеся перейти границы дозволенного, были изобличены и после публичного процесса осуждены. Тогда 63 писателя обратились в правительство с просьбой взять их на поруки. В том числе: Антокольский, Ахмадулина, Каверин, Копелев, Левитанский, Мориц, Нагибин, Окуджава, Тарковский, Лидия и Корней Чуковские, Шатров, Шкловский, Эренбург… Каждый из подписантов был наказан: одни получили выговор, другие – строгий выговор, третьим – поставлено на вид. В. Каверин: «Помню, как мы смеялись тогда над выговорами К. Чуковскому, В. Шкловскому и И. Эренбургу» (78). Решения суда, в свою очередь, поддержал М. Шолохов: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на разграниченные статьи Уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием, ох, не ту меру получили бы эти оборотни. А тут, видите ли, еще рассуждают о суровости приговора» (79).

Против М. Шолохова немедленно выступила Л. Чуковская: «Беллетристика, повесть, роман, рассказ – словом, литературное произведение, слабое или сильное, лживое или правдивое, талантливое или бездарное, есть явление общественной мысли и никакому суду, кроме общественного, литературного, ни уголовному, ни военно-полевому не подлежит. Писателя, как и всякого советского гражданина, можно и должно судить уголовным судом за любой проступок – только не за его книги. Литература уголовному суду не подсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря…» (80).