Потянувшись, я достал шесть шомполов и показал их Яцко. В его глазах начало появляться понимание, но закричать или подать сигнал он не успел, хотя буквально в шестидесяти метрах от нас на улицах прогуливались прохожие и патрули – я сунул ему кляп в рот. Потом ножом сделал надрез на шее и, раскатав материю, подсвечивая фонариком, стал творить. Вместо кисти мне хватало и пальца, а краски было вдоволь, литров пять без малого.

За час, закончив с этими художествами, я стал подготавливаться, у меня вся ночь впереди, но следовало все же все прикинуть и присмотреться.

Оставив Яцко снова в яме, я вышел на улицу и направился к ближайшей колонке, там сам напился, прополоскал фляжку и наполнил ее, убрал в мешок. Из него же достав пару пирожков – следовало подкрепиться, ужин я пропустил, – зашагал к площади, где были административные здания и комендатура. Мне хватило около двух часов на разведку, после чего я вернулся к Яцко и устроился на кирпичах. Мне нужно было переждать порядка шести часов.

Луцк.

Семнадцатое августа, ночь.

Подвал комендатуры, камера номер три.

Камера была полна, женщины спали сидя на нарах, кто-то устроился под ними, кто-то на тонкой подстилке из соломы у стен. Камера, которая была рассчитана всего на десятерых, вмещала около тридцати женщин, от совсем молоденьких до откровенных старушек. Чуть в стороне во сне стонала пожилая женщина, на последнем допросе ей отбили почки. Зажавшись в комочек, сидела и дремала девушка, после насилия во время очередного допроса ее глаза потеряли разум, и с тех пор она больше напоминала зверька, который шарахался от всех. У многих была своя судьба, многие могут рассказать историю, что их посадили сюда без вины, что в большинстве случаев было правдой, но все они чутко прислушивались к шагам надзирателя. Тот знал об этом и специально ходил в подкованных сапогах. Это ломало психику многих сидельцев не хуже ожидания приговора.

Вот и сейчас, сперва еле слышно, но потом все ближе зазвучали эти страшные шаги. Многие просыпались и со страхом прислушивались, некоторые смотрели на полуподвальное окно, там было еще темно, что-то рано на этот раз появился надзиратель. О нем знали во всех камерах, он тут служил и при советской власти в той же должности, и с приходом немцев остался на прежней работе, честно служа любым хозяевам.

В этот раз шаги замерли у женской камеры, послышалось звяканье связки и шорох входящего в замок ключа. Дважды щелкнул замок, отчего у многих узниц сердце пропустило один или два удара, а одна старушка упала в обморок, и с жутким скрипом дверь отворилась. За ней стоял надзиратель, неяркое коридорное освещение больно било по глазам узниц, как лучи солнечного света. Многие морщились и закрывали глаза.

– Соломина, с вещами на выход, – хмуро скомандовал надзиратель и нетерпеливо посмотрел на заво зившуюся на нарах женщину.

Вещей у нее не было, поэтому кутаясь в небольшую кофточку – в камере было прохладно, она вышла в коридор, после чего удивленно замерла. Надзиратель был не один, кроме него в коридоре присутствовал совсем молоденький смутно знакомый паренек. Он был весь какой-то ладный, подтянутый, чистенький, с перекинутой через руку курткой, вот только в руках у него был черный пистолет со странным набалдашником на стволе.

Когда надзиратель закрыл камеру и вытащил ключ из замка, трижды довольно громко кашлянул пистолет в руках юноши, отчего прозвучало едва слышное эхо, и тот приложил палец к губам, прося соблюдать тишину. Только с некоторым шумом упало тело надзирателя на бетонный пол, да узница, не понимающая, что происходит, медленно выпустила воздух, набранный для крика, и кивнула. Она узнала стоявшего перед ней.

– Уходим, – едва слышно сказал он.

– А?.. – указала женщина на камеры.

– Я займусь этим чуть позже. Ваша дочь, Анна Михайловна, попросила освободить вас. Она ждет, идемте за мной, – юноша произнес это так тихо, что большую часть женщине пришлось угадывать.

Когда они направились к лестнице, что вела на первый этаж, то Анна Михайловна заметила, что в отличие от нее юноша шагает совершенно бесшумно. Поднявшись на первый этаж, они прошли по коридору, и Соломиной, вздрагивая, приходилось переступать через тела убитых, что лежали в коридоре. Она приметила двух немцев и трех в полицейской форме. У входа за столиком дежурного сидел еще один немец, и со стороны казалось, будто он спал, положив голову на руку, тянувшуюся к телефону, но едва видная струйка крови показывала, что это не так, да и у входных дверей женщина отчетливо расслышала, как кровь, стекая со стола, громко капает, ударяясь о пол.

– Вы сейчас выйдете, повернете направо и направитесь по улице до поворота с Лесной, там Безымянным проулком до речки. Потом вверх по реке километров семь, там в лагере будет ваша дочь. Поторопитесь.

– А вы?

– А у меня еще тут дела. Поторопитесь, площадь пуста, но уже рассвет, скоро начнут появляться на улице прохожие, – мельком посмотрев на наручные часы, поторопил женщину паренек. Ей показалось, что он чего-то ждет, чутко прислушиваясь.

– Хорошо, – кивнула она и, выйдя на крыльцо бывшего отдела милиции, вздрогнула: между стеной и грузовиком рядом с крыльцом штабелем лежали четыре немца. Машинально перекрестившись, она отошла от крыльца и вдруг услышала мычание. Подняв голову, женщина оцепенела от ужаса: на месте, где ранее весел флаг со свастикой, был винтовочными шомполами прибит к фронтону мужчина в немецкой форме. У него не было ни рук, ни ног, а культи были прибиты к деревянным рейкам. Он был жив и, наблюдая за ней полными страдания глазами, только мычал через вставленный кляп, а под ним висел туго натянутый транспарант, на котором было написано чем-то темным следующее: «Это Станислав Яцко, убийца женщин и детей. В начале войны он расстрелял из пулемета колонну беженцев, погибло шестьсот человек, больше ста из них дети. Добро всегда накажет Зло. Леший».

Вдруг земля дрогнула, где-то рядом, там, где находились казармы карателей, раздался мощный взрыв, и над кварталом поднялось большое грибовидное облако пыли и камней. Этого Анна Михайловна уже не выдержала и побежала изо всех своих невеликих сил вниз по улице в сторону нужного перекрестка. Главное для нее было забыть весь этот ужас. Через двадцать минут, когда она, вздрагивая от любого шороха, двигалась рядом с речкой, вдруг замерла, испугавшись. Сидя на кочке, ее ждал тот самый паренек, куртка у него лежала на коленях, рядом стоял плотно чем-то набитый мешок. Встав, он отряхнул штаны и спокойно сказал:

– Давайте я вас провожу, тут километра полтора всего осталось.

Однако женщина продолжала молчать, пристально его разглядывая. Тут ее пронзила молния-воспоминание о столовой отдела, где один из сотрудников окликал этого юношу, что как раз приступил к обеду. Тот назвал его Лешим.

Не выдержав, женщина закрыла глаза и осела в обмороке, услышав, перед тем как потерять сознание:

– Твою ж…

Ночью нужно было действовать, а не спать, поэтому я даже отругал себя, чувствуя, что клюю носом. Как только Анна Михайловна скрылась за входной дверью, я широко зевнул и нажал на пару точек за ухом, отчего сознание прояснилось и сна не было ни в одном глазу. Быстро поднявшись на второй этаж, я прошел к нужному кабинету. Кто ведет дело Соломиной, я уже узнал от надзирателя, тот был в курсе, и, открыв замок прошел внутрь. Кабинет был как кабинет: стол, пара стульев, полка с книгами и массивный сейф, видимо доставшийся немцам от советской власти, – да и все здесь напоминало о других сотрудниках, что тут ранее работали. Подойдя к сейфу, я открыл его, замок там был только против детей, и, сорвав пломбу – надо же, даже и это не ленятся делать! – стал копаться в папках, пока не нашел нужную. Забрал документы Соломиной, лист с доносом, а саму папку бросил к ее товаркам на полу. Судя по делу, «шили» Анне Михайловне ни много ни мало подрывную деятельность и помощь партизанам. Даже мне было видно, что доказательной базы, кроме доноса, никакой не было, просто выбивали признание.