Мы подошли к ларьку на углу Гатчинской и встали в очередь.

– Вы не озябли, Аркадий Тимофеевич? Обратите внимание. Чем ближе к окошечку, тем торжественнее двигается очередь. У меня иногда в очереди за пивом возникает ощущение, что я на первомайской демонстрации.

– Как сказать, как сказать, коллега! Торжественно – да. Но и похоронные процессии торжественны, хотя, гм, я еще не видел, чтобы на похороны шли с кошелками ананасов. Впрочем, я и в храмах еще не видел молящихся с пипифаксом в карманах драпового пальто… Этот старик явно что-то хочет у нас спросить.

Патриарше оглаживая бороду, к нам приблизился старик с бородкой а-ля Толстой и сказал, обращаясь непосредственно к Аверченко:

– Двух до двадцати двух не хватает, граждане.

Аверченко по-немецки спросил у меня о смысле сказанного. Я объяснил, что а-ля Толстой просит купить ему на похмелку пива.

– Мы имеем право? – несколько взволнованно спросил меня Аверченко. – Мы купим ему пиво? Хотелось бы войти в контакт со старцем.

– Спасибо, граждане, – просипел старик. – Мне холодного!

Он вклинился к нам, и пахнуло от него месячной грязью нестираного исподнего белья. Борода, довольно белая из прекрасного далека, при ближайшем рассмотрении оказалась слипшейся то ли от блевотины, то ли от какой-то другой химии.

…Вместо сдачи ларечница сунула мне конфетку «Сказки Пушкина».

– Замечательная эстетика! – воскликнул Аверченко. – Лубки ненавидел. До колик. Теперь ни одного не вижу. Замечательно. «И друг степей калмык… и ныне дикий тунгус…»

Мы прошли до площади Добролюбова, полюбовались на замечательный образ великого русского демократа, который, честно говоря, так и не отпечатался в моей башке, ибо я так и не видел его сочинений и знать не знаю, что стоит за его революционным жаром.

Солнце нещадно палило. В голове моей взрывались протуберанцы.

Очередь на такси стояла огромная. Томились мы долго. Машин не было.

Подошел пьяный с огурцом:

– Граждане! Длинный какой огурец! А я его за рупь двадцать отдам! За весь огурец один рупь и двадцать копеек – на бутылку не хватает, граждане!

Другой помятый гражданин, стоявший в очереди, оживился немного, перестал даже покачиваться:

– Покупаю, кореш! Только одно условие…

– Какое еще условие? И так даром отдаю.

– Беру, если навырез!

– Это как «навырез»? – заинтересовался Аверченко.

– Как арбуз.

– Так он же огурец?!

– Ну и что?

Мужики препирались минут пять и ушли вместе.

Пьянство, мне показалось в тот момент, это когда шагаешь по смерти то с веселой, то с грустной песней.

3

Такси мы не дождались. Пошли по Большому проспекту.

Мои размышления прервал спутник. Он посматривал сквозь свою старомодную лорнетку на встречных и наконец высказался:

– Ваши женщины меня удивляют.

– Чем вам наши женщины не нравятся?

– Чрезмерно много, гм, толстеньких. Кустодиев, пардон. С продовольствием плохо, а…

– Конечно, блокадной чаши вы не пригубили, но надо знать, что от голода не только худеют, но и пухнут. Вот они и распухли.

– Нет-нет, я это знаю, но… каждая вторая идет и мороженое ест, сливочное.

– У вас в детстве как было с арифметикой?

– Терпеть не мог.

– Оно и видно. Не каждая вторая идет и что-нибудь жует, а девять из десяти.

– Жуткие попадаются экземпляры.

– Небось вы и женщин Рубенса недолюбливаете?

– Терпеть не могу.

– Мороженое будете?

– После пива?

К этому моменту похмеляющее действие пива уже помогало чуть-чуть. Искушение пропустить стаканчик сухого вина или шампанского в ближайшей забегаловке, то есть, простите, кафе-мороженом, нарастало с каждым шагом. Тоска сжимала сердце и душу, похмельная, безнадежная тоска алкоголика, который знает, что не сможет противостоять ей ничем, кроме как омерзительным стаканом теплого, вызывающего изжогу ркацители.

– Ваш разговор о нашем замечательном мороженом я воспринимаю как намек, – сказал я. – Давайте повернем оверштаг, зайдем в кафе, и я вас угощу пломбиром. Мороженое у нас чрезвычайно дешевое. Некоторые проворные архангельские снабженцы вывозят его из Ленинграда вагонами.

– В Архангельске льда нет?

Я чуть не брякнул, что в Архангельске ныне молоко выдают только матерям новорожденных. А ленинградское мороженое снабженцы везут в Архангельск, чтобы там растопить и этим пойлом снабжать ясли и детские сады. В обход, ясное дело, закона. И садятся эти мягкотелые снабженцы за свои аферы на скамью подсудимых.

Всего этого я, конечно, гостю-эмигранту не сказал, а объяснил парадокс врожденной ленью и хитростью архангелогородцев, которых на флоте называют «одесситы в валенках». Последнее выражение Аверченко очень понравилось. Он хохотал звонко и беззаботно.

– Не обессудьте! – Аркадий Тимофеевич посерьезнел. – И простите мне мой эгоизм…

– Простите, я подзабыл Стендаля…

– Под эгоизмом я понимаю нежелание делиться истиной. Истина не должна быть обнажена. Обнаженная истина смешна и нелепа. Это еще граф Толстой кричал: «Правда очень требовательная к форме!» Не обессудьте, но большинство жуликов весьма красноречивы, настоящие жулики!

– Но сейчас-то сами вы что делаете, глубокоуважаемый Аркадий Тимофеевич?

– А то и делаю, – вздохнул непризнанный классик, – что в детстве маманя нам с братом клизму поставила, а сама к любовнику побежала, а про то, что клистир поставила, и забыла…

В кафе-мороженом на Большом проспекте недалеко от Введенской, куда я завел гостя, оказалась совсем маленькая очередь – всего человек пятнадцать. Кафе чистое, аккуратное, заведующая меня знает: несколько раз я покупал у нее из-под прилавка шампанское «с собой». Это обычно случается у меня в воскресенье, когда магазины закрыты. Первый раз я показал даже свой писательский билет и врал, что дома у меня сидят иностранцы, а угостить их нечем. Теперь же мне ничего не предстояло доказывать: Аркадий Тимофеевич даже для самого невнимательного взгляда выглядел чужеземцем.

Я усадил гостя за столик, занял очередь и потом уже – этак мимоходом – спросил:

– Может, к пломбиру хотите бокальчик шампанского?

– С утра? – засомневался Аверченко.

– Оно легонькое, шипучее, лучшее в мире, советское, – сказал я.

– Ну, если вы так уговариваете…

Как-то сам для себя неожиданно я взял не по фужеру этой дряни, а сразу бутылку, чтобы, как ныне говорят, не пачкаться. Взял и мороженого разных сортов с сиропом.

– Вы, однако, бонвиван, – заметил Аверченко.

– Это на каком? – спросил я, наливая шампанское и изо всех сил стараясь скрыть дрожание рук. Я, правда, знал: когда пропихнешь в глотку и проводишь до желудка первый, самый омерзительный фужер, руки дрожать перестанут.

– А где нынче Александр Третий?

– Точно не знаю. Скорее всего, в Петропавловском соборе, а вообще-то вам лучше знать про покойников.

– Я про «пугало» Трубецкого, на Знаменской площади.

– На задах Русского музея валяется и тем портит нервы искусствоведам. Сейчас разговоры ходят, что за выдающиеся художественные и типические качества его собираются выставить на публику. Место никак не выбрать.

Аверченко