и безо всякого веселья писал я последние свои жалкие рассказики… Каждый вечер думал о самоубийстве. Пил горькую. Да, да, хуже вас пил…

– Почему вы уехали? Страх?

– Страх, конечно, перед большевиками, и ЧК свою роль сыграла, но… Тут уж верьте на слово русскому писателю. И еще одна причина. Всю литераторскую жизнь, да и до нее, я изучал русского дурака в его нормальной, привычной, а для меня удобной обстановке. А тут совершенно новое поле для наблюдений: русский дурак в ненормальной, непривычной для него обстановке. И для меня самого, гм, не самой удобной.

– А у вас никогда не возникало желания принять участие в борьбе классов?

– Я сын купца, маленького, но купчика. И этим все сказано.

– Браво! Но надеюсь, что при мне вы политикой заниматься не будете.

– Еще раз заверяю вас: не буду. Не входит в цели. Одно желание: закопаться.

Я вздрогнул. Вот он о чем! Я должен ему помогать на Волковом кладбище закопаться! Я о Богословском-то мечтать не смею! Только бы в печке не сожгли, золотые коронки и мосты вырвав без всякой анестезии из пасти перед зевом крематория…

Кладбище оказалось закрыто на просушку.

Про саму вывеску «Закрыто на просушку!» он заметил, что в его время вывешивались не менее странные извещения. Например, раньше в скверах писали: «На велосипедах по нем не ездить».

Мы встали у закрытых ворот и увидели молодого человека, который выходил из кладбищенской церкви.

На шее молодого человека висела связка пипифакса.

– У русского кладбища ни единого нищего! А какое замечательное по смелости богохульство! Войти в храм, обвешавшись пипифаксом! Я хочу поговорить с этим молодым человеком и пожать ему руку!

– Ваше право, – махнул я рукой.

Молодой человек вышел на паперть, истово крестясь.

– Какое бесстрашие перед лицом тысячелетий! – прошептал Аверченко. – Позовите его! Я сам не решаюсь.

Я позвал молодого человека.

Он послушно перелез через ограду и сел с нами на скамеечку среди голубиного воркующего стада.

Дальше произошло недоразумение, ибо молодой человек оказался фанатически верующим и никак не мог взять в толк, чем так восхищен его собеседник. Пипифакс он купил по дороге к обедне, ибо туалетная бумага дефицит, это и дураки знают.

– Тот, кто идет против силы, тот всегда праведник.

– Против и дураки ходят, – уклончиво сказал молодой человек, который заканчивал, как выяснилось, духовную семинарию. – А дураки часто злы и не правы…

– Юродивые? Злы?

– Юродивые не были дураками. Они притворялись. Как вы сейчас.

– Простите, это очень сложный и темный вопрос, но мы уклоняемся от темы… Я просто хочу пожать вам руку и сказать, что ваше лицо напоминает мне Джордано Бруно на костре!

– Хорошо, что не Коперника, – мрачно сказал молодой семинарист, распихивая туалетную бумагу по карманам. – Хотите рулончик? – предложил он, делясь по-христиански дефицитом. Правда, один рулончик никак не влезал в карман, а ехать в трамвае с таким товаром молодому человеку явно не хотелось. Трамвай – не церковь, можно и на коварный девичий язычок нарваться.

– Он меня провоцировал? – спросил Аверченко, когда молодой человек удалился.

– Не похоже.

К нам подошел милиционер.

Он явно привык к сумасшедшим на вверенной ему территории, поэтому не оробел, когда я начал объяснять ситуацию:

– Это тело русского писателя эмигранта Аверченко. Он на Литераторских мостках закопаться хочет – только и всего.

– Не положено, – сказал милиционер и потянул носом. – Проходите, граждане!

– Вот мой писательский билет, – очень вежливо сказал я. – А господин действительно иностранец. Он специально прилетел, чтобы посмотреть на могилки Добролюбова и Белинского.

– Не положено, не могу, – сказал мильтон. – Они сохнут.

Я подмигнул ему и вдруг ткнул пальцем себе за спину, гаркнул Аркадию Тимофеевичу:

– Глядите! Какая птичка удивительная летит!

Он инстинктивно оглянулся, а я в тот же миг сунул мильтону пятерку. Тот так же мгновенно ее спрятал.

– Ладно, мистер-твистер, если уж специально прилетели из-за границы… Пойдемте. Сопровожу.

И он повел нас от ворот к дыре в ограде и, набивая цену, рассуждал о том, что не так-то просто нынче попасть на Волково кладбище. А вот на Новодевичье в Москве пропускают тоскующих родственников только по спецудостоверению МВД СССР.

– Странное время для просушки – июль, – заметил Аверченко.

– Почему? – удивился страж порядка. – Во-первых, вчера был дождь, а во-вторых, весь коллектив отправлен на прополку моркови в подшефный колхоз.

– Кто на прополке, жмурики? – поинтересовался я.

Мильтон с нами распрощался у дырки в ограде.

Я достал закурить.

– Смерть… смерть… – тихо сказал Аверченко. – И знаете… некрасива она ужасно. Вот тут Господь дал промах. Конечно, без смерти нет нравственности, но зачем он ее такой некрасивой сделал?

– Рождение тоже ужасно некрасиво. Ну, полезли? Поздно уже…

Мы пролезли в дырку и вышли к абсолютно сухой, усыпанной прошлогодней листвой дорожке.

– Хочу Власа проведать, – тихо сказал Аверченко.

– Кто такой? – не понял я.

– Да был дружок у меня. Дорошевич, фельетонист. Он перед смертью Чуковского пугал. Тот пришел его навестить и все допытывался: «Что, Влас Михайлович, в ближайшее время делать собираетесь?» А он помирать собирался и сказал дотошному Корнею, что будет слонов кормить рисовой соломой, они у него перед дворцом по бархатной дорожке ходят…

– Сумасшествие изображал?

Аркадий Тимофеевич посмотрел на меня неприязненно и сказал:

– Прятался он от НИХ – можно ни о чем не думать, ни за что не отвечать… Спасительный прием.

– Вообще-то, – сконфузился я, – этот прием и у нас используют… Правда, не по своей воле…

Могилу Дорошевича нашли быстро. Похоронили его в месте весьма почетном, между Добролюбовым и Белинским. Благодаря этому соседству могила, видимо, и сохранилась.

Аверченко тихо постоял и наконец вымолвил:

– Хоронили его рабфаковцы. На санках в тусклый февральский день гроб провезли через весь город… Пойдем отсюда, Виктор Викторович.

Аверченко ссутулился и вообще сник.

– И я один перед концом был. Некому было сказать последние мысли, чувства и жалобы умирающему в ясном сознании художнику, не умеющему и не желающему простить миру уродства жизни…

Когда вылезли назад через ограду и отдышались, Аверченко сказал:

– Это какое-то трупохранилище, а не кладбище. Ах, простите! – С этими словами он снял с меня черный французский берет, купленный мною как раз в Праге, и ласково поцеловал в темя.

– Зачем вы? Я не привык и…

– Славный вы человек. Дай вам Бог всего такого…

Продмаг нашли открытым. Взяли две бутылки кефира. Выпили. Полегчало.

– Есть еще одна мечта. Мне в полицейский участок попасть, околоточным воздухом подышать. Крепкий дух, но приятный. Тут тебе и сапогом кожаным, и махоркой, и вообще. Родной это дух, братец вы мой возлюбленный, околоточный. Ни на какой букет