Однако не все гипермасштабные фирмы относятся к надзорному капитализму, и наше внимание здесь ограничено конвергенцией этих двух сфер. Надзорные капиталисты, которые работают в гипермасштабе или полагаются на аутсорсинг гипермасштабных операций, резко сокращают какую бы то ни было зависимость от своих обществ как источников наемных работников, и те немногие, за кого они все же конкурируют, как мы видели, набираются из специалистов по данным самого высокого уровня.

Отсутствие органической взаимности с народом как источником потребителей или работников – вопрос исключительной важности в свете исторических отношений между рыночным капитализмом и демократией. На самом деле, происхождение демократии как в Америке, так и в Британии восходит именно к этой взаимности. В Америке нарушение взаимности с потребителями пробудило неудержимый импульс к свободе по мере превращения экономической власти в политическую. Спустя полвека в Британии неохотное, продиктованное чисто практическим нуждами, корыстное уважение к неизбежной взаимозависимости капитала и труда переросло в новые конфигурации политической власти, выразившиеся в постепенном расширении права голоса и ненасильственном переходе к более инклюзивным демократическим институтам. Даже краткий взгляд на эти изменившие мир события может помочь нам понять, насколько надзорный капитализм отклоняется от типичного капиталистического прошлого.

Американская революция – яркий пример того, как взаимность с потребителями способствовала росту демократии. Историк Т. Х. Брин в своем новаторском исследовании «Рынок революции» утверждает, что именно нарушение этих взаимностей проложило дорогу к революции, объединив разрозненных, незнакомых друг другу провинциалов в радикально новую патриотическую силу. Брин объясняет, что американские колонисты стали зависеть от «империи товаров», импортируемых из Англии, и что эта зависимость вызвала чувство взаимообязывающего общественного договора: «Для простых людей ощутимый опыт участия в расширяющемся англо-американском потребительском рынке» усиливал их чувство «подлинного партнерства» с Англией[1260]. В конечном итоге, как известно, британский парламент неверно понял права и обязанности, вытекающие из этого партнерства, введя серию налогов, которые превратили импортные товары, такие как ткань и чай, в «символы имперского гнета». Брин описывает оригинальность политического движения, рожденного в общем опыте потребления, возмущение нарушением основных взаимозависимостей между производителем и потребителем, а также решимость заставить «товары говорить с властью».

Превращение потребительских ожиданий в демократическую революцию происходило в три этапа, начавшись в 1765 году, когда Гербовый акт вызвал массовые протесты, беспорядки и организованное сопротивление, которые в конечном итоге вылились в «антиимпортное движение» (сегодня мы бы назвали это потребительским бойкотом). В изложении Брина, важны были не столько конкретные детали Гербового акта, сколько осознание колонистами того, что Англия не воспринимает их равными себе, обладающими политическими и экономическими правами людьми, связанными взаимовыгодными отношениями:

Гербовый акт был воспринят как нарушение прав колонистов не только как подданных империи, но и как потребителей империи – это был первый случай трансформации экономической власти потребителей в политическую власть, «радикально новая форма политики», в рамках которой самые рядовые члены колониального общества испытали «головокружительный всплеск полномочий»[1262]. Парламент отозвал Гербовый акт еще до того, как антиимпортное движение успело эффективно распространиться по колониям, и было похоже, что принцип «нет налогообложения без представительства» возобладал.

Когда всего два года спустя, в 1767 году, были приняты законы Тауншенда, на этот раз вводившие налоги на ряд импортируемых товаров, новая волна возмущения мобилизовала людей в каждой колонии. Детальные антиимпортные соглашения превратили жертву со стороны потребителей в линию политического сопротивления. Общий опыт нарушенных ожиданий не зависел от региональных, религиозных и культурных различий, обеспечив новую основу для социальной солидарности[1263]. К 1770 году законы Тауншенда также были отменены, и снова казалось, что полномасштабного восстания удастся избежать.

Чайный закон 1773 года вверг колонии в новую фазу сопротивления, которая сместила политический акцент с бойкота импорта, который зависел от дисциплины торговцев, на бойкот потребления, который требовал участия всех людей в рамках уникальной солидарности в их общем статусе как «покупателей». Именно в этом контексте Сэмюэль Адамс провозгласил, что дело свободы «зависит от способности американского народа освободиться от „британских безделушек“»[1264].

Британские товары стали настолько ярко символизировать зависимость и угнетение, что, когда жители крошечного бедного городка Гарвард, штат Массачусетс, собрались, чтобы обсудить прибытие в Бостонскую гавань торговых судов, загруженных сундуками с чаем, они сочли это «вопросом не менее интересным и важным, если рассматривать все его последствия не только для этого города и провинции, но для Америки в целом и для грядущих веков и поколений, чем любой другой вопрос, когда-либо обсуждавшийся в этом городе»[1265].

Год спустя, в 1774 году, в Филадельфии собрался Первый континентальный конгресс, который принял «грандиозную схему» отмены торговли с Англией. «Это было плодом блестяще оригинальной стратегии потребительского сопротивления политическому угнетению, – пишет Брин, – стратегии, которая предлагала американцам взглянуть на себя как на американцев еще до того, как они начали питать мысли о независимости»[1266].

В Великобритании начала XIX века, как показали Дарон Аджемоглу и Джеймс А. Робинсон, развитие демократии было неразрывно связано с зависимостью промышленного капитализма от «масс» и вклада последних в процветание, обусловленного новой организацией производства[1267]. Рост массового производства и связанной с ним наемной рабочей силы дал британским рабочим экономическую власть и привел к растущему пониманию их политической власти и легитимности. Это породило новое чувство взаимозависимости между простыми людьми и элитами.