— Он утверждал, что сие неизвестно даже ему, а ведомо лишь Богу.

— Это так, но мы и не претендуем на то, чтобы знать точное время, мы лишь полагаем, что это случится скоро, — настаивал на своем Халев. — Это явствует из слов о том, что мы должны быть готовы, и о том, что время уходит.

Я задумалась, пытаясь припомнить точные слова Иисуса, однако в памяти сохранился лишь их смысл.

— Да, время уходит, но таков исконный порядок вещей. Что же до Царства Божия то оно уже наступило и существует сейчас.

— Но это бессмысленно! — воскликнул юноша, сидевший по левую руку от меня. — Похоже на чувство, которое я испытал, когда только что уверовал. Мне казалось, вот сейчас я выйду за дверь и увижу, что весь мир изменился.

— А разве это не так? — спросила я.

— Не так. Я увидел те же самые улицы, с теми же торговцами, с теми же вывесками над теми же лавками. — На его лице отразилось глубокое разочарование.

— А разве они не предстали тебе в ином свете, все эти купцы, лавки и прочее? Разве они не изменились?

— Не понимаю.

— Я имею в виду их лица, глаза. Заглядывая в них, ты не видел ничего нового? Может быть, ты видел Иисуса?

— Но я ведь не знаю, каков он, Иисус.

— А я думаю, знаешь. Его глаза ты узнал бы сразу.

— У меня нет привычки заглядывать людям в глаза.

— А вот Иисус всегда заглядывал глубоко в глаза, ты уж мне поверь.

Я помедлила, размышляя, можно ли мне проявить чувствительность и рассказать одну историю? Да, пожалуй что можно. Иисуса это никогда не смущало, не должно смущать и меня.

— Учитель поведал мне одну историю, которая запомнилась мне навсегда и которую, как мне кажется уместно рассказать сейчас. Вы знаете, что Шаббат начинается и заканчивается с закатом. А новый день начинается с рассветом. Так вот, у одного мудрого человека спросили: как можно распознать когда именно ночь переходит в день? Тогда ли, когда небо посветлело настолько, что на нем уже не видны звезды? Тогда ли, когда ты без свечи можешь отличить белую нить от черной? Мудрец покачал головой и, хотя предложенные ответы были освящены временем, промолвил: «Тогда, когда ты можешь заглянуть в глаза другому и увидеть что он твой брат». Вот так же и здесь: когда мы меняемся внутри себя, меняется и мир вокруг нас. Иными словами, обретение новой веры и означает конец старого мира.

Я окинула взглядом собранные ими горы припасов.

— Вы ошиблись друзья мои. Мир как таковой вовсе не прекратит существование ни завтра, ни послезавтра ни в какой-нибудь предсказанный день. Но даже случись это, запасы вам ничем не помогут.

— Допустим, — сказала сидевшая рядом со мной женщина, — Но мы все равно должны отречься от мирской тщеты, забросить обычные, земные дела и сосредоточиться на предметах возвышенных, на чем-то духовном. На том, что действительно важно. Ничто бренное, ничто преходящее не должно отвлекать нас от размышлений о вечном.

Все воззрились на меня в ожидании мудрого и верного ответа, тогда как я ощутила тягчайшее бремя ответственности за попытку передать то, чего действительно желал и что имел в виду Иисус. Однако я предприняла ее.

— Думаю… Иисус всегда умел видеть вечное в повседневном, он не разделял эти два начала, как склонны делать мы. Свой последний день на земле нам должно провести так же, как мы проводили все прочие, честно и с любовью исполняя повседневные обязанности. Не знаю, что может быть важнее. Возможно, в умении честно прожить обычную жизнь заключена вся святость.

— Но он сказал, что мы должны дожидаться его, — Халев склонился вперед, не желая не упустить ни единого моего слова.

— Никогда не слышала от него ничего подобного, — возразила я, — Зато он часто повторял, что для доброго урожая требуется много работников и нам нужно приложить к тому свои труды.

— Да есть ли вообще люди, живущие в таком согласии с волей Бога, что они способны прожить последний день своей жизни, как самый обыкновенный? — воскликнула сидевшая рядом женщина.

— Наверное, нет, — пришлось признать мне.

Ибо я понимала, что, будь мне ведом мой последний день, я со всех ног устремилась бы в Тивериаду и вломилась в ту заветную дверь чтобы все-таки обнять свою дочь и с последним вздохом сказать ей о своей любви.

Возвратясь в Иерусалим, я застала город охваченным политическими распрями, которые раздували всякого рода горлопаны. Горожане пребывали в страхе и растерянности, сумятица не миновала и церковь верных Иисусу.

Император Клавдий нежданно-негаданно выслал из Рима всех евреев за их неутихающие раздоры и взаимные нападки. Он не вдавался в подробности и не знал, в чем предмет спора, но уяснил, что основные разногласия имели место между евреями-христианами, верующими в какого-то Иисуса, и теми евреями, которые его не признают.

Это был первый случай, когда мы привлекли к себе внимание верховных властей Рима. О, если бы он стал последним!

Вдобавок ко всему в Иудее в ту пору разразился жестокий голод и нам пришлось полагаться на помощь братских церквей в Сирии. Таким образом — опять же впервые — материнская церковь оказалась зависимой от посторонней помощи.

А сейчас позволь мне поведать о водовороте событий, в который мы оказались вовлечены перед тем, как покинули Иерусалим. Я уже упоминала царя Агриппу, который недолго, три коротких года, правил Иудеей.

Ему наследовал его слабосильный сын Агриппа Второй, всецело преданный Риму, чье правление обернулось трагедией для нашего народа. Хотя он и пытался предотвратить усугубление конфликта и перерастание его в войну, это делалось не ради страны, а для того, чтобы лучше выглядеть в глазах хозяев из Рима. Обе враждующие стороны игнорировали его, и дело стремительно шло к кровавой развязке.

Агриппа был большим другом императора Нерона, и чтобы польстить ему, даже переименовал Кесарию в Неронию. С Антипой, одним из его предшественников, этого правителя роднило то, что он тоже вступил в незаконную кровосмесительную связь с родной сестрой Береникой. В отличие от своих подданных этот монарх нисколько не пострадал от войны: он просто бежал в Рим, где его приняли с почестями.

Во время его правления был казнен Иаков, брат Иисуса, давно раздражавший синедрион своей скрупулезной приверженностью Закону и демонстративным проведением христианских молитвенных собраний в храме.

Неудивительно, что, как только представилась такая возможность, его схватили и предали суду. Приговор удивления не вызвал: побить камнями до смерти за богохульство. Таким образом, спустя тридцать лет после брата он принял смерть по приговору того же религиозного совета.

Никто из нас свидетелем казни не был. И не только потому, что не хотели. В то время мы пришли к мысли о необходимости воздерживаться от появления на территории храма, чтобы лишний раз не напоминать синедриону о нашем существовании. Нам лишь сообщили, что его сбросили с храмовой стены в ущелье реки Кедрон. Оплакивали мы его искренне. Несмотря на все разногласия, он был одним из столпов учения и, что ни говори, братом дражайшего Иисуса.