Лицо у него было усталое, не больше. Не спеша он вытащил из заднего кармана мешочек из-под муки, развернул, вынул оттуда потертый кошелек и открыл его. — Давай руку, — сказал он Ликургу, и тот протянул, и Нед медленно отсчитал ему в ладонь шесть мятых долларовых бумажек и горсть мелких монет разнообразного достоинства. — Тут не хватает пятнадцати центов, но мистер Бун Хогганбек добавит.

— До скольких добавит? — спросил Отис.

— До скольких вы сказали. До десяти долларов, — сказал Нед.

— Ты что, оглох вдобавок, — сказал Отис. — Я сказал — двадцать. — Тут зашевелился Бун.

— Сволочь, — сказал он.

— Погодите, — сказал Нед. Без малейшей запинки он стал перекладывать из Ликурговой ладони в кошелек сперва мелочь, монету за монетой, потом мятые бумажки, потом защелкнул кошелек, положил его в мешочек, а мешочек сложил и сунул в карман. — Значит, решили отказаться, — сказал он.

— Ты мне недодал… — начал Отис.

— Мистер Хогганбек как раз думал добавить вам, — сказал Нед. — Что ж вы прямо не скажете, как полагается мужчине, что не будете скакать на этом коне? Никто вас не спросит — почему. — Они смотрели друг на друга. — Давайте, говорите начистоту.

— А чего ж, — сказал Отис — Не желаю — и все тут. — И еще кое-что добавил — похабное, это было в его натуре, злобное, и это было в его натуре, совершенно ненужное, и это тоже было в его натуре. Да, тут не помогало и знание этой самой натуры, Отис все равно милее не становился. На этот раз Эверби схватила его за руку. Она больно дернула его, он огрызнулся. Скверно выругался. — А ну, полегче! Не то смотри, как бы я еще чего не сказал.

— Только знак подай, и я из него душу вытрясу, — сказал Бутч. — И даже не для удовольствия, а из принципа. Как это Красавчик так долго терпел и ни разу шкуру с него не спустил?

— Нет! — сказала Эверби Бутчу. Она все еще держала Отиса за руку. — Следующим же поездом отправишься домой.

— Чего кудахчешь? — сказал Отис — Когда б не ты, так я уже сейчас был бы дома. — Она отпустила его.

— Ступай и жди в дрожках, — сказала она.

— Ну нет, так рисковать нельзя, — скороговоркой сказал Бун. — Придется тебе поехать с ним. — Он добавил: — Ладно. Езжайте все в город. К вечеру пошлете дрожки за мной и Люцием.

И я понял, что это значит, какое решение он все время напряженно искал и вот нашел. Но Бутч перехитрил нас: самоуверенный рыболов позволял рыбке самой прыгнуть на сковородку.

— Отлично, — сказал он. — Потом пошлешь дрожки за нами. — Эверби и Отис ушли. — Ну, с этим кончено, а вот кто будет жокеем?

— Этот парнишка, — сказал Нед. — Он и одной рукой справится.

— Хе-хе-хе! — сказал Бутч. На этот раз он вправду засмеялся. — Я видел прошлой зимой, как скачет эта лошадь. Может, ее можно разбудить одной рукой, но чтоб она обскакала лошадь полковника Линскома — на это ни у паука, ни у сороконожки рук не хватит.

— Может, вы правы, — сказал Нед. — Вот мы это и проверим сейчас. Сынок, — сказал он Ликургу, — дай-ка мне сюртук. — До сих пор я никакого сюртука не видел, но тут он вдруг оказался в руках у Ликурга, так же как и прут. Нед взял то и другое, надел сюртук, потом сказал Буну и Бутчу: — Станьте вон там, где дядюшка Пассем уже стоит, в тенек под деревьями, тогда Громобой не увидит вас и отвлекаться не будет. Давай ногу, — сказал он мне. Мы так и сделали. То есть Нед подсадил меня, а Бун, и Бутч, и Ликург стали под деревьями рядом с дядюшкой Паршемом. Хотя утром мы проскакали всего три круга по выгону, дорожка была уже проложена, и даже если для моих глаз она неразличима, Громобой ее увидит. Нед поставил его на то место, откуда мы утром стартовали. Говорил он лаконично и спокойно. Теперь он уже не был черномазым пустобрехом — да и никогда не был, если имел дело со мной или с людьми своей расы.

— В завтрашней дорожке всего полмили, так что придется скакать два круга. А сейчас держись так, будто это уже скачки, чтобы завтра, когда он увидит настоящую дорожку, ему было понятно, чего ожидать и что делать. Ясно?

— Да, — сказал я. — Сделать два круга…

Он протянул мне прут.

— Заставь его идти во всю прыть, изо всех сил. Огрей разок, когда он совсем и не ждет, но потом больше не трогай, пока не скажу. Заставь идти быстро, горячи шенкелями, голосом, но не суетись: крепко сиди, и все. Держи в уме, что тебе надо сделать два круга, старайся, чтобы и Громобой это помнил. Ну, как ты работал с Маккаслиновыми жеребцами. С этим так не выйдет, но на то тебе и прут даден. Но не пускай его в ход, пока не скажу. — Он повернулся ко мне спиной, расстегнул сюртук и начал копаться в кармане, — видно было только, как его руки перебирают что-то очень мелкое; внезапно до меня донесся запах — слабый и вместе острый; теперь мне удивительно, что тогда я не узнал этого запаха, но у меня просто не хватило времени. Нед снова повернулся лицом и, как утром, когда он уговаривал коня войти в вагон, ласково дотронулся до его морды, секунду, не больше, поглаживал, потом отступил. Громобой было потянулся за ним, но я осадил. — Пошел! — сказал Нед. — Хлестни его.

Я хлестнул. От испуга он дернулся, подскочил — и все. Через полшага я справился с ним, еще через шаг он понял, что нам надо: скакать по выгону, по дорожке, и он понесся во весь опор, а я натянул наружный повод, чтобы он шел по кругу, и взял его в шенкеля, пока он еще не совсем опомнился от страха. Но очень быстро все пошло, как было утром: хороший аллюр, полная покорность, запас сил — и при этом такое ощущение, что головой он не желает скакать; так продолжалось до левого поворота, пока он не увидал Неда. И тут снова был точно взрыв: он закусил удила, сошел с круга и помчался напрямик, и я не сразу обрел достаточно равновесия, чтобы здоровой рукой натянуть повод и, преодолевая сопротивление, на полной скорости вернуть, втащить его на дорожку, и все-таки, действуя наружным поводом, я повернул его, и тут он снова увидел Неда и попытался закусить удила, и мне пришлось пустить в ход и порезанную руку, чтобы он снова