как улей, набитая прислугой, элегантная, пестрящая цветными лентами, заваленная серебряными кубками, — казалось, даже воздух в ней шуршал и благоухал деньгами.

Но сейчас там никого не было, на тихой пустынной улице (шел седьмой час, в Паршеме ужинали пли собирались ужинать) — только майская пыль, не было даже Отиса, хотя, возможно, он был, обретался где-то внутри. И, что еще удивительнее, по крайней мере для меня, не было Бутча. Он просто подвез нас к дверям, высадил и уехал, задержавшись ровно настолько, чтобы взглянуть пристально, с издевательски-злобной насмешкой на Эверби и, кажется, еще пристальнее, с насмешливо-злобной издевкой на Буна, и, прибавив:

— Не тужи, парень, скоро вернусь. Если ты не со всеми делишками управился, управляйся поскорее, пока я не вернулся, а то ведь может кое-что и сорваться, — укатил. Так что он, видно, тоже время от времени уезжал туда, где ему изредка все же приходилось бывать — домой; я все еще был несведущ и неопытен (в меньшей степени, чем сутки назад, по все еще заражен этим), однако я был на стороне Буна, верен ему, уже не говоря — Эверби, и со вчерашнего дня столько всего наглотался (другой вопрос — переварил ли), что знал совершенно точно, почему мне так хочется, чтобы дома у него была жена — невинное создание, похищенное из монастыря, и чтобы неверность ей, беспомощной и беззащитной, добавила еще одно обвинение при конечном подведении итогов его подлой жизни; или еще лучше: ловкая ведьма, которая удерживает его при себе только тем, что то и дело напоминает, с кем он ей изменил. Потому что, возможно, добрая половина удовольствия от прелюбодеяния и заключается для него в том, чтобы имя его жертвы стало известно. Но я был несправедлив к нему. Он был холостяк.

Отиса не оказалось и внутри: лишь одинокий временный управляющий в вестибюле, наполовину затянутом чехлами, и одинокий временный официант, помахивающий салфеткой в дверях ресторана, полностью затянутого чехлами, если не считать одинокого столика, накрытого в расчете на таких безвестных проезжих, как мы, — то есть пока еще безвестных. Но Отиса и в помине не было.

— Где он — ладно, — сказал Бун, — а вот что он за это время успел натворить — одному черту известно.

— Ничего! — сказала Эверби. — Он еще ребенок.

— Само собой, — сказал Бун. — Маленький вооруженный ребеночек. Зато когда подрастет и сможет накрасть…

— Перестань! — сказала Эверби. — Я не позволю…

— Ладно, ладно, — сказал Бун. — Пусть не накрасть — наскрести деньжат и купить нож с шестидюймовым лезвием вместо двухдюймового карманного ножичка, вот тогда — захочешь повернуться к нему спиной, напяливай железный комбинезон, ну, какие теперь только в музеях стоят. Мне надо с тобой потолковать, — сказал он ей. — Скоро ужин, а там поезд встречать. И этот жеребец с бляхой вот-вот опять начнет тут ржать и выкобениваться. — Он взял ее за руку. — Пошли.

И тут мне хочешь не хочешь, а пришлось подслушивать Буна. То есть у меня не было другого выхода. Из-за Эверби. Она не желала никуда идти с ним без меня. Мы — они — отправились в дамскую гостиную; времени оставалось в обрез, нужно было поужинать и идти на станцию встречать мисс Ребу. В те времена женщинам не полагалось запросто захаживать в гостиничные номера к джентльменам, как, я слыхал, они делают теперь, даже если на них, как я слыхал, надето только то, что рекламы называют шортами или трусиками, дарующими женщинам ту свободу, которая им так необходима в борьбе за свою свободу; в общем, мне до тех пор ни разу не приходилось видеть в гостинице одинокую женщину (мама не бывала без отца), и, помню, я недоумевал, как это Эверби, не имея обручального кольца, вообще ухитрилась туда попасть. В них, в гостиницах, всегда были эти самые дамские гостиные, вроде той, куда мы сейчас направились — комната поменьше, но еще более элегантная, почти целиком затянутая полотняными чехлами. Но я все еще был на стороне Буна; я остался стоять за дверью, не двинулся с места, так что Эверби хотя и не видела меня, но знала, — я тут и меня в любую минуту можно позвать. Поэтому я все слышал. Нет, слушал. Так или иначе, я все равно бы слушал, зашел к этому времени слишком далеко в искушенности, в постижении жизненной правды, чтобы сейчас остановиться, так же как зашел слишком далеко в краже машин и лошадей, чтобы сейчас выйти из игры. Так что я слышал их — Эверби, она почти сразу опять заплакала.

— Нет! Не надо! Оставь!

И Бун:

— Но почему? Ты же говорила, что любишь меня. Значит, врала?

И снова Эверби:

— Нет, люблю. Потому и не хочу. Оставь! Пусти меня! Люций! Люций!

И снова Бун:

— Замолчи. Перестань.

Потом — с минуту — молчание. Я не смотрел, не подглядывал, только слушал. Вернее, нет: слышал.

— Если только ты меня морочишь, спуталась с этим гадом, с жестяной бляхой…

Потом Эверби:

— Нет! Нет! Не было этого!

Дальше я не расслышал, а затем Бун сказал:

— Что? Покончила? Как это покончила?

Затем Эверби:

— Да! Покончила! Больше этого не будет. Никогда!

Затем Бун:

— А как ты жить будешь? Есть-пить надо? И где-нибудь спать?

И Эверби:

— Найду себе место. Я могу работать.

— Работать? Где? Ты не больше моего обучалась. Чем ты можешь заработать на жизнь?

— Могу мыть посуду. Могу стирать и гладить. Могу научиться стряпать. Что угодно — даже мотыжить и хлопок собирать. Пусти меня, Бун. Прошу тебя, прошу! Мне иначе нельзя. Неужели ты не понимаешь? — Затем топот ног, даже несмотря на толстый ковер, — она убежала в другую дверь. Так что на этот раз Бун меня застиг. Лицо у него было все перекошено. Неду повезло, — всего и изводиться-то из-за скачек.

— Погляди на меня, — сказал Бун. — Погляди хорошенько. Ну, чем я плох? Чем я стал плох, пропади оно все пропадом? Раньше-то ведь она… — Казалось, лицо его вот-вот взорвется. Он начал сызнова: — И почему — я? Почему, черт подери, я? Почему, черт подери, она вздумала с меня начать исправляться? Стерва такая, не понимает, что ли, что она — шлюха? Ей платят за то, что она целиком моя, когда я рядом, все равно как мне платят за то, что я целиком Хозяина и мистера Мори, когда они рядом. А она, видите ли, покончила. По каким-то там личным причинам. Больше не может, ей иначе нельзя. Да нет у нее никакого личного права покончить без моего согласия, все равно как