– Нет, конечно… Но он не сразу попал в наш отряд и сам к нам попросился.

– Разве такое возможно?

– А почему нет? В петушатник конкурса нет.

– Как он выглядел?

– Как выглядел… Выше меня, шире в плечах, круглолицый… Глаза темные, круглые… Нос картошкой и губы красные, полнокровные… Темные волосы… Он был притягивающий и одновременно отталкивающий…

– Его фамилия – Космачев?

– Да, Космачев.

И не только смотрел, но все время пытался остаться наедине.

Я избегал этого, но однажды, замешкавшись, остался.

Это было в нашем бараке, в обиженной, как там говорили, хате.

Он неслышно появился из-за спины, смущенно улыбаясь и заглядывая в глаза, держа в опущенной руке детектив с заложенным на нужной странице указательным пальцем.

– Напрасно вы ко мне так относитесь, – заговорил он с легкой укоризной. Голос у него был мягкий, обволакивающий, уговаривающий

– Как – так? – спросил ты, напрягшись и глядя в сторону.

– Неприязненно. С подозрением. Я не желаю вам зла. Если человек смотрит на другого человека, это не значит, что он от него чего-то хочет. Я сам могу вам помочь. Деньгами, едой, лекарствами…

– Спасибо, мне ничего не нужно, – глухо проговорил ты, по-прежнему на него не глядя. Ты очень нуждался тогда в лекарствах – изнуряюще-беспрерывно тупой саднящей болью болел желудок, но от этого человека не взял бы ничего, даже если бы умирал.

– Дело в том, так получилось, что я с вами заочно знаком и много о вас знаю.

Ты скосил на него недоверчивый вопросительный взгляд.

Он улыбнулся.

– Не все, разумеется, но много… Я, например, видел, как вас брали – по телевизору показывали. Вы меня сразу тогда заинтересовали. Я потом ни одной публикации про вас не пропускал, читал в газетах. Я ставлю себя на ваше место… Нет, я бы так не смог. Вы сильный человек.

Ты молчал. Была весна, ранняя весна одна тысяча девятьсот девяносто девятого года. В открытую форточку вместе с холодным порывистым ветром доносились голоса старательно, но не очень слажено поющих на ходу людей:

– Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ…

Была Пасха, апрель месяц… Трава еще не пробилась, все оставалось серым, и чудом виделась расцветшая вдруг россыпь крашеной яичной скорлупы под ногами. Невидимыми текучими потоками ветер разносил над зоной идущий из церкви ванильный аромат куличей, он даже до вас доходил – туда, где вы работали, и ощущался, как запах рая в аду.

– И сущим во гробех

Жи-вот да-ро-ва-ав, —

неожиданно красиво, почти по-оперному пропел вслед за хором Космачев. Ты взглянул на него удивленно, а он на тебя и, улыбнувшись, обнажая большие крепкие зубы, объяснил:

– Я в детском хоре Центрального дворца пионеров пел. Солистом не был, но в первом ряду стоял, по телевизору потом не раз сам себя видел. «Пионерия». А еще нас иногда называли ансамбль «Мечта педофила». – Космачев засмеялся, вспоминая, и с удовольствием продолжил: – До сих пор репертуарчик на уме. Нет-нет, да и запоешь:

Из чего же, из чего же, из чего-же

Сделаны наши девчонки?

Из чего же, из чего же, из чего же

Сделаны наши мальчишки?

Помните?

Ты не ответил. С улицы вновь донеслись неразборчивые слова церковного песнопения.

– И эти «песни» тоже помню хорошо, – продолжил Космачев. – Мама была неудавшейся оперной певицей, пела по вечерам в кинотеатре «Родина» на Семеновской, а по воскресеньям в церкви, в Елоховской, в церковном хоре, ну и брала меня с собой. Жили в коммуналке, с пьяницами и уголовниками, ребенка оставлять там было нельзя. Отца не было. Вот и таскала меня. Если хочешь привить человеку ненависть к церкви, ко всему церковному – начинай с детских лет. Тоска, бессмыслица, звериная серьезность. И все время спать хочется. «Спать хочется» – рассказ у Чехова был. Девочка-подросток не спала – не давал плачущий хозяйский ребенок, а потом взяла и задушила его… Помните?

Хлопнула дверь дощатого тамбура, раздались громкие спорящие голоса входящих в барак.

Космачев брезгливо поморщился, но прежде чем отправиться к своей нижней у окна шконке, подмигнул тебе и вполголоса проговорил:

– В следующий раз… У меня для вас много информации… Но надеюсь, что и вы в долгу не останетесь…

Ночью ты проснулся словно от удара, словно кто хрястнул тебя по башке поленом, и тут же возникла дикая, страшная, пугающая мысль: «Я должен его убить!»

Мысль немыслимая и неизбежная.

Даже сердце заколотилось и пот прошиб от ее неизбежности, и ты испуганно поднялся.

«Что это?» – спрашивал ты себя и не находил ответа.

Успокоившись немного, заставляя себя ту мысль забыть, лег вновь, но заснуть не смог.

Утром, когда должны были отправляться на завтрак, Космачев предложил тебе остаться и позавтракать вместе. Он не ходил в столовую, готовил на электроплитке и ел отдельно от всех. Ты отказался, предпочтя «омлету с беконом» слипшуюся холодную шрапнель. После завтрака он вновь подошел к тебе и, облизнув полнокровные свои губы, улыбаясь, заговорил:

– Я не понимаю, почему вы так в прошлый раз напряглись? Мой интерес к вам, можно сказать, творческий…

– В каком смысле? – преодолевая внутреннее напряжение, спросил ты.

– Люблю детективы. – Он похлопал по ладони книжицей в мягкой обложке. – А вы?

– Никогда не любил.

Космачев засмеялся.

– Я так и думал. Да я не читаю их, а разгадываю, как ребусы. Как только разгадаю, закрываю книгу и беру другую. Своего рода гимнастика ума. Мне кажется, если бы вы любили детективы, то, возможно, не оказались бы здесь…

– Вы тоже здесь… – проговорил ты.

– Я совсем другое дело, – улыбнулся он. – А вот вы, ваше «Дело»… Я разбирался в нем досконально, настолько, конечно, насколько мог… В газетах всего не напишут… Меня очень интересует эпизод с Кристиной Мамаевой-Гуляевой в лифте дома на «Чертановской»… Этот детектив я никак не могу разгадать… А вы не просто знаете ответ, вы и есть в данном случае ответ. Человек-ответ…

– А вы, значит, человек-вопрос? – спросил ты сердито.

Он засмеялся.

– Можно сказать и так… Ну так как?

– Я не встречался с ней в лифте, – сдержанно ответил ты.

– Вот как? А где же?

– В церкви.

– Не может быть! – обрадованно воскликнул Космачев.

Ты замолчал, вспомнив вдруг Слепецкого, который выпытал у тебя про кровь в лифте, а потом написал донос. Космачев ни в чем не был похож на Слепецкого, но было в них что-то неуловимо общее – во взгляде, жестах, интонации – предательское… (Ты об этом думал однажды: одно из самых презираемых в русском языке понятий – предатель – имеет совершенно невинную грамматическую основу: предающий, передающий – кому-то что-то или кого-то куда-то. Вопрос – зачем, для чего он это делает и куда передает.)