И тут у меня появилась вдруг редкая возможность уесть Евгения Алексеевича, что я и сделал:

– А у Толстого-то эпилог в «Войне и мире»…

– Эпилог, – согласился он.

– И эпилог тот невозможно прочитать, – язвительно проговорил я.

– Почему невозможно? – вскинулся Золоторотов.

– Сколько раз пытался – никогда не удавалось.

– Да вы что?! Как вы не понимаете, что если бы в «Войне и мире» не было этого трудного, но очень важного текста, то и» Войны и мира» бы не было! И Толстого самого, и нас с вами таких, какие мы есть! И не только мы с вами, но и те, кто «Войну и мир» не читал, были бы другими. Другая цивилизация, другая культура, другая страна. Вот что значит эпилог! Эпилог – это на самом деле не конец!

– А что же? Начало? – хмуро и насмешливо поинтересовался я.

– Вот именно! И если вы этого не понимаете, то никогда у вас…

На этой оптимистичной ноте закончился наш разговор, и я страшно пожалел тогда, что ушел последний паром. Значит, была ночь, да, значит, была ночь…

А как хорошо все начиналось!

Машка и Дашка подросли, сделавшись ангелами, не лишенными, впрочем, не только лукавства, но даже и кокетства.

Их братья в ответ на родительские призывы становиться, наконец, мужчинами, старались изо всех сил. Сашка верховодил, Пашка не повторюшничал уже и отлично выговаривал букву «р».

Кира, мое проклятие и наваждение, решив почему-то, что я приезжаю в «Маяк» из-за нее, ярко красила губы и обильно фунькалась вонючими контрафактными духами.

Но вот кто по-настоящему изменился, так это Галина Глебовна! Признаюсь, я скрытно за ней наблюдал, невольно любуясь. Она не просто похорошела, а стала по-настоящему красивой.

Красота была уже не только внутренняя, которая и раньше в ней присутствовала, но и внешняя. Оформилась красивая фигура – талия, грудь, и, что лично для меня в женской красоте важно, – шея. Галина Глебовна похудела, черты лица сделались тоньше и определеннее, а глаза стали большими, излучающими ровный и счастливый женский свет. Я совсем просто скажу: золоторотовская жена помолодела, родив к сорока годам четверых детей, живя без благ цивилизации, так называемого фитнеса и совсем уж для меня непонятного спа – явственно помолодела и похорошела.

Только не подумайте, что я влюбился, я никогда не влюблюсь в женщину, какая бы прекрасная она ни была, если знаком с ее мужем, – это мой принцип, моя психология, моя физиология, в конце концов. Не влюбился, нет, но любовался, да, любовался и радовался.

А Золоторотов поправился! Прибавил в весе, округлился, укрупнился, но значительности при этом не приобрел – все так же носился по «Маяку», все так же обо всех заботился.

Галину Глебовну это ужасно веселило, и она над мужем подтрунивала. Дразнилка была одна и та же, но даже мне не надоедала.

– Русское, доброе, круглое! – торопливо проговаривала она, когда муж был рядом, и торопливо, как бы виновато прижимала ладонь ко рту, а глаза при этом смеялись.

– Да прекрати же, наконец! – косясь на меня, сконфуженно возмущался Золоторотов.

Я делал вид, что не слышу, не замечаю этой счастливой семейной игры, всякий раз вспоминая чьи-то мудрые слова, может быть даже и Толстого: где кончается игра, там кончается любовь. У Золоторотовых игра была в самом разгаре.

– Русское, доброе, круглое!

– Да прекрати же, наконец!

Я слышал или, скорее, читал эти слова, но не мог вспомнить где, а спросить не решался, и только сравнительно недавно, думая об эпилоге и пролистывая «Войну и мир», наткнулся на характеристику, данную Львом Толстым своему любимому герою – Платону Каратаеву: «русское, доброе, круглое».

Ну да, конечно, русское, но для Золоторотова это не имеет значения, во всяком случае не такое, какое это понятие имеет значение для меня. Когда я поднимал так называемый русский вопрос, он делался скучным и неинтересным.

Доброе, да, не спорю – доброе, но на мой взгляд, добро не должно быть таким же безбрежным, как тот памятный, помешавший нам встретиться разлив. Если он такой добрый, почему с ним так непросто? Это только такой идеал, как Галина Глебовна, или такой кошмар, как Кира, могут с ним постоянно рядом находиться, да еще дети, но что дети, дети – ангелы, им без разницы рядом с кем крылышками махать.

Да и не такой уж он круглый, этот ваш Золоторотов!

Я пытался заговорить с ним на актуальные политические темы, но он скучнел, я говорил о том, что в нашей церкви происходит, – он мрачнел, его совершенно не интересовала столичная жизнь и оживился лишь однажды, когда я процитировал ему слова одного иностранца, который раз в несколько лет наезжает в нашу, как теперь принято говорить, Рашу. Так вот, иностранец этот высказался в том смысле, что, по его мнению, мы стали больше улыбаться. Немного, едва заметно, но – больше.

– Правда? – спросил Золоторотов, мгновенно просветлев взглядом.

Меня удивила подобная реакция. Если бы иностранец сказал, что мы стали меньше врать, воровать, грешить, а то – улыбаться больше стали, да и то не факт, лично я этого не замечал.

Зато Евгений Алексеевич с энтузиазмом рассказывал о «проекте» под названием «Общественное яйцо». (Название сам придумал, мог бы и посоветоваться.) В одном из пустующих домов «Маяка» он устроил курятник с целью продавать в Городище в базарный день яйца, а вырученные деньги пускать на общественные нужды. Идея эта мне сразу показалась сомнительной.

Во все время нашего последнего общения в кармане моих брюк лежала вырезанная из газеты небольшая статья Юлия Кульмана под названием «Второе крещение Руси так и не состоялось». Статейка эта наделала в Москве много шума. Не так много, как напечатанная сколько-то лет назад статья того же автора «Второе крещение Руси», но тоже много. Оно и понятно: там анонсировалась победа, тут фиксировалось поражение – все хотят быть победителями и никто побежденным. Лично я не являюсь поклонником творчества Кульмана, но статья задела меня за живое. Понять этот эффект, я назвал бы его эффектом Кульмана, я по сей день не могу: до прочтения статьи я имею свое мнение, после прочтения – немного иное, но тоже свое, но когда читаю – весь в его власти, – со всем, с каждой запятой согласен. Интересно было увидеть реакцию Золоторотова, да и узнать, что он на эту немаловажную, а может, самую важную тему современной российской жизни думает.

Статья напоминала о себе в кармане брюк, как говорил шукшинский Егор Прокудин, жгла ляжку, но вытащить ее и развернуть мне удалось только к вечеру, перед сном, накануне, как потом выяснилось, одной из самых памятных ночей в моей жизни.

По обыкновению, я сидел на крыльце и курил, глядя неотрывно на огромную ветлу, растущую у невидимого ручья, на частокол молодых ровных, стройных, как карандаши, сосен. Стукнула дверь за спиной, Золоторотов сел рядом, положил на колени руки и вздохнул – устало и с удовольствием. День был длинный и трудный, но, судя по этому вздоху, – хороший. Впрочем, у него все дни, похоже, хорошие… «Сейчас заговорит о своих старухах», – подумал я не без иронии.