Он так и поступил.

Полюбовавшись картинами, он вернулся в спальню императора.

«Кто-то из офицеров сказал мне: “С ним покончили!”

Мне трудно было этому поверить, так как я не видел никаких следов крови. Но скоро я в том убедился собственными глазами. Итак, несчастный государь был лишен жизни непредвиденным образом и, несомненно, вопреки намерениям тех, кто составлял план этой революции, которая, как я уже сказал, являлась необходимой. Напротив, прежде было условлено увезти его в крепость, где ему хотели предложить подписать акт отречения от престола».

В своих мемуарах Беннигсен, не довольствуясь собственным алиби, тут же называет и имена подлинных убийц.

«Припомните, генерал, что было много выпито вина за ужином, предложенным… офицерам, бывшим виновниками этой сцены, которую, к несчастью, нельзя вычеркнуть из истории России». Примечание это весьма существенное, поскольку у фон Палена тоже хватило ума не принимать непосредственного участия в убийстве императора Павла. Беннигсен, однако, исправляет эту несправделивость.

«Должен прибавить, – пишет он, – что граф Пален, обращаясь к этим офицерам, сказал им между прочим: “Господа, чтобы приготовить яичницу, необходимо разбить яйца”. Не знаю, с каким намерением было употреблено это выражение, но эти слова могли подать повод к ложным толкованиям».

Правда, другие участники цареубийства подозревали, что, в отличие от Беннигсена, Пален подстраховывался не только от неприятностей, связанных с раздражением будущего императора на убийц отца, но заодно и от гнева самого Павла в случае провала переворота.

«Пален тоже пришел на место действия, когда уже все было кончено, – пишет М.А. Фонвизин. – Или он гнушался преступлением и даже не хотел быть свидетелем его, или, как иные думали, он действовал двулично: если бы заговор не увенчался успехом, он явился бы к императору на помощь, как верный его слуга и спаситель».

«Думают, – замечает по этому поводу граф Ланжерон, – что Пален, адский гений которого все предвидел, а в особенности не забыл ничего, что могло касаться его лично, уклонился от деятельного участия не потому, как он уверял меня, что хотел исполнить обещание, данное великому князю Александру, а для того, чтобы быть в состоянии, если не удастся предприятие, броситься на помощь к императору: не желая сам совершать преступления, он, зная хладнокровие и невозмутимое мужество Беннигсена, призвал его, чтобы заменить себя, и правда, что без Беннигсена ничего не удалось бы».

«Весть о кончине Павла была тотчас же доведена до сведения графа Палена, который расположился на главной аллее у замка с несколькими батальонами гвардии, – вторит Фонвизину и Ланжерону княгиня Ливен. – Войска были собраны по его приказу, чтобы, глядя по обстоятельствам, или явиться на подмогу императору, или послужить для провозглашения его преемника. И в том, и в другом случае граф Пален питал уверенность, что ему на долю достанется первенствующая роль».

Если вспомнить, что, по рассказу самого фон Палена, он приказал великому князю одеться в мундир и ждать, поскольку потом дорога будет каждая минута и нового императора надобно будет показать войскам немедленно, «адский гений» его явит еще одно подтверждение. Ведь если бы Палену в случае провала цареубийства пришлось врываться во дворец, чтобы перебить заговорщиков, он смог бы предъявить одетого в мундир Александра как доказательство того, что именно Александр и организовал заговор.

Воистину адский гений!

Причем адский – без всякого преувеличения.

Палену – вспомните разговор, который недавно состоялся у него с императором Павлом, когда Пален признался, что стоит во главе заговора, чтобы разоблачить его! – удалось отладить заговор до такого виртуозного совершенства, что все в нем: и «пехота» цареубийства, и Беннигсен, и братья Зубовы, и великий князь Александр, и сам император Павел – были только маленькими винтиками механизма, ключи от которого держал он, Пален.

Что он чувствовал, стоя с несколькими батальонами гвардии на главной аллее у замка?

Пытался представить, что происходит сейчас в покоях императора?

Нетерпеливо поглядывал на часы, выжидая, на чью сторону склонятся весы победы?

Или просто с холодной усмешкой смотрел, как приближается к нему из замка посланец?

И может быть, Пален уже готов был объявить батальонам, что в замке заговорщики покушаются на государя императора, и скомандовать идти на штурм. И уже все напряглось в нем… Еще минута, и он с обнаженной шпагой ворвется в замок во главе батальонов и, сметая на своем пути жизни товарищей по заговору, предстанет перед императором Павлом как спаситель государя и Отечества! И таким и останется навеки…

И уже все дрожало, все пело в нем от восторга предстоящей схватки, но тут со страшным криком взлетела в воздух с крыши замка огромная стая ворон, захлопали в темном воздухе черные крылья.

Черный, как эти вороньи крылья, вышел из сумерек посланец.

– Тиран убит! – прошептал он, и Пален, словно и не воображал себя минуту назад спасителем Отечества, поправил треуголку и деловито зашагал к замку.

Осталось только взглянуть на труп, и можно было идти докладывать о победе новому императору.

Одетый, тот ожидал известия от заговорщиков…

Воистину адский гений!

Ну а разудалые братья Зубовы выйти из спальни не догадались.

Сам светлейший князь Платон Александрович Зубов, хотя и был пьян, в избиении императора участия не принимал, отвернувшись, барабанил он пальцами по оконному стеклу.

– Боже мой, как этот человек кричит! – проговорил он, наконец. – Это невыносимо!

Услышав слова брата, Николай Александрович Зубов, который стоял рядом и нюхал табак, захлопнул массивную золотую табакерку и подошел к императору.

– Что ты кричишь? – сказал он, хватая Павла за руку.

– Дайте мне помолиться перед смертью! – закричал Павел, в гневе отталкивая его руку.

– Что ты кричишь?! – пьяно повторил Зубов и ударил Павла табакеркой в левый висок.

«Беннигсен не захотел мне больше ничего говорить, – пишет граф Ланжерон, – однако оказывается, что он был очевидцем смерти императора, но не участвовал в убийстве. Убийцы бросились на Павла, и он защищался слабо: он просил пощады, умолял, чтобы ему дали время прочесть молитвы, и, увидев одного офицера конной гвардии, приблизительно одного роста с великим князем Константином, он принял его за сына и сказал ему, как Цезарь Бруту: “Как! и Ваше Высочество здесь”. (Это слово “высочество” очень необычайно при подобным обстоятельствах.) Итак, несчастный государь умер, убежденный, что его сын был одним из его убийц, и это страшное сознание еще более отравило его последние минуты. Убийцы не имели ни веревки, ни полотенца, чтобы задушить его; говорят, Скарятин дал свой шарф, и через него погиб Павел. Не знают, кому приписать позорную честь быть виновником его жестокой кончины; все заговорщики участвовали в ней, но, по-видимому, князю Яшвилю и Татаринову принадлежит главная ответственность в этом страшном злодействе. Оказывается, что Николай Зубов, нечто вроде мясника, жестокий и разгоряченный вином, который упился, ударил его кулаком в лицо, а так как у него была в руке золотая табакерка, то один из острых углов этой четырехугольной табакерки ранил императора под левым глазом».