Павел был сыном Екатерины II, и убил его ее последний любовник, его брат и их подручные…

Другой любовник Екатерины II со своими подручными, как мы уже говорили, убил императора Петра III, который был официальным отцом Павла…

Во многих своих начинаниях Павел был первым.

Едва ли не самым первым был он в своей бескомпромиссной приверженности закону, перед которым он почитал равными и своего «друга» Аракчеева, и любого из дворян.

Август Коцебу пишет в своих записках, что на следующий день, когда пьяные гвардейские офицеры, ликуя, поздравляли солдат: «Радуйтесь, братцы! Тиран умер!», в ответ они слышали:

«Для нас он был не тиран, а отец!»… Император Павел мало что успел сделать.

Офицеры гвардии убили его за то, что он покусился на основы рабовладельческого устройства империи, убили, чтобы он не успел сделать то, что собирался сделать.

Всходя на престол, Александр I сказал, что при нем все будет как при бабушке…

Так не получилось. Россия, как бы этого ни хотелось его убийцам, уже не могла вернуться после его правления в эпоху первых Романовых.

И словно небесный знак этого – захоронение русских императоров в Петропавловском соборе.

Раздается голос священника, возвещающего: «Сие есть тело Мое»… «Сия есть кровь Моя».

Распахиваются Царские врата, и по правую руку – надгробья Павловичей, по левую – первых Романовых…

И наверное, это и есть ответ на главный вопрос нашей истории.

Это свидетельство того, что императору Павлу, вопреки заговорщикам-крепостникам, удалось исправить ошибки первых Романовых. Самой своей мученической кончиной искупил он многие грехи, совершенные основателями династии.

Павловичи подобных грехов уже не совершали…

И все-таки самое страшное в ночь с 11 на 12 марта происходило не в спальне императора Павла, а рядом с нею…

Услышав подозрительный шум, гренадеры Преображенского полка, стоявшие во внутреннем карауле, поняли, что царю угрожает опасность, и заволновались.

«Одна минута, – пишет М.А. Фонвизин, – и Павел мог быть спасен ими. Но Марин не потерял присутствия духа, громко скомандовал: смирно! от ночи и все время, как заговорщики управлялись с Павлом, продержал своих гренадер под ружьем неподвижными, и ни один не смел пошевелиться. Таково было действие русской дисциплины на тогдашних солдат: во фронте они становились машинами».

Крики добиваемого императора, который пытался ограничить рабовладельческий беспредел, и русские гренадеры из императорского караула, что неподвижно застыли в строю, потому что им отдал такую команду нарушивший присягу рабовладелец – поручик Сергей Никифорович Марин!

Воистину более страшного символа рабовладельческой империи не придумать…

Ах, как торжествовал утром 12 марта 1801 года аристократический Петербург! Нельзя и сейчас без омерзения перечитывать страницы воспоминаний, посвященных описанию торжества победителей.

«Лишь только рассвело, как улицы наполнились народом. Знакомые и незнакомые обнимались между собою и поздравляли друг друга с счастием – и общим, и частным для каждого порознь…» – пишет в своих записках Беннигсен.

«Весть об этом событии была в целом государстве вестью искупления: в домах, на улицах, люди плакали, обнимали друг друга, как в день Светлого Воскресения», – свидетельствует Н.М. Карамзин.

Но, как утверждает М.А. Фонвизин, «этот восторг изъявляло, однако, одно дворянство, прочие сословия приняли эту весть довольно равнодушно».

Впрочем, и среди дворян, радующихся убийству своего государя, тоже встречались порядочные люди. Если судить по «Запискам» Н.А. Саблукова, некоторые из офицеров гвардии испытывали достаточно неприязненные чувства к своим товарищам, изменившим присяге.

«Желая расположить общественное мнение в свою пользу, Пален, Зубов и другие вожаки заговора решили устроить большой обед, в котором должны были принять участие несколько сот человек. Полковник N, один из моих товарищей по полку, зашел ко мне однажды утром, чтобы спросить, знаю ли я что-нибудь о предполагаемом обеде. Я отвечал, что ничего не знаю. “В таком случае, – сказал он, – я должен сообщить вам, что вы внесены в список приглашенных. Пойдете ли вы туда?”

Я отвечал, что, конечно, не пойду, ибо не намерен праздновать убийство. – “В таком случае, – отвечал N, – никто из наших также не пойдет”. С этими словами он вышел из комнаты».

Однако неприязненные чувства русский рабовладелец мог выказывать только по отношению к тем изменникам и цареубийцам, которые решались на это, так сказать, в приватном порядке. Когда же помазанника Божия «мочили» с согласия столпов высшего света, ни о каком осуждении и речи не могло идти…

«В тот же день граф Пален пригласил меня к себе, и едва я вошел в комнату, он сказал мне:

– Почему вы отказываетесь принять участие в обеде?

– Рагсе que je n'ai rien de commun avec сеs messieurs[167], – отвечал я.

Тогда Пален с особенным одушевлением, но без всякого гнева сказал: “Вы не правы, Саблуков! Дело уже сделано, и долг всякого доброго патриота, забыв все партийные раздоры, думать лишь о благе родины и соединиться вместе для служения отечеству. Вы так же хорошо, как и я, знаете, какие раздоры посеяло это событие: неужели же позволить им усиливаться? Мысль об обеде принадлежит мне, и я надеюсь, что он успокоит многих и умиротворит умы. Но, если вы теперь откажетесь прийти, остальные полковники вашего полка тоже не придут, и обед этот произведет впечатление, прямо противоположное моим намерениям. Прошу вас поэтому принять приглашение и быть на обеде”».

Разумеется, демагогия Палена не выдерживала никакой критики.

Как это можно осуждение цареубийства называть партийными раздорами? И можно ли соединяться для служения Отечеству с только что нарушившими присягу цареубийцами?

Но вот что странно. Н.А. Саблукова, человека умного и не замаравшего себя 11 марта и не изменившего присяге, хотя он и находился в самом центре событий, слова Палена убеждают.

Оказывается, что при всей его порядочности общего у Н.А. Саблукова «с господами цареубийцами» все-таки больше, чем с простыми русскими солдатами. Как и братья Зубовы, как и хитрый Пален, Саблуков принадлежит к касте рабовладельцев и нарушать ее законы, какими бы гнусными они ни были, не смеет.

«Я обещал Палену исполнить его желание, – пишет Н.А. Саблуков. – Я явился на этот обед и другие полковники тоже, но мы сидели отдельно (вот и весь возможный протест! – Н.К.) от других, и, сказать правду, я заметил весьма мало единодушия, несмотря на то, что выпито было немало шампанского. Много сановных и высокопоставленных лиц, а также придворных особ посетили эту “оргию”, ибо другого названия нельзя дать этому обеду. Перед тем, чтобы встать со стола, главнейшие из заговорщиков взяли скатерть за четыре угла, все блюда, бутылки и стаканы были брошены в средину, и все это с большою торжественностью было выброшено через окно на улицу»…