litbaza книги онлайнРазная литератураКрушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 211 212 213 214 215 216 217 218 219 ... 342
Перейти на страницу:
правительства и передачи всей власти Временному комитету Государственной думы. На это кн. Голицын ответил, что им лично подано уже прошение об отставке, но что до получения таковой он не считает себя вправе предать кому-либо принадлежащую ему власть. После такого заявления князя Голицына председатель Государственной думы сказал ему, что ход событий, по-видимому, будет иметь своим последствием арест всех членов Совета министров»[1911]. Замечательный разговор брата царя и председателя Думы с главой царского правительства! Михаил настаивать на отставке кабинета не стал. Родзянко с сожалением заметит: «Нерешительность великого князя Михаила Александровича способствовала тому, что благоприятный момент был упущен»[1912].

Михаил и Родзянко вернулись в кабинет Госсекретаря, где великому князю были предложены еще более смелые политические планы: «По возобновлении с ним совещания члены Государственной думы Савич и Дмитрюков указали великому князю, что течение событий требует отстранения от власти императора Николая ГГ и необходимости принятия на себя регентства великим князем Михаилом Александровичем. На что великий князь ответил, что без согласия Государя он этого сделать не может». Однако оставался он при таком мнении недолго. «Около 9 часов вечера великий князь Михаил Александрович изъявил согласие на предложение, сделанное ему делегацией от Государственной думы, принять на себя власть в том случае, если по ходу событий это окажется совершенно неизбежным»[1913]. Цепочка предательств потянулась дальше…

Стали составлять телеграмму императору. Писали сам Михаил Александрович, Голицын, Родзянко, Крыжановский и Беляев. Расстались в десятом часу. Глобачеву его осведомители из Мариинского дворца донесли, что «великий князь Михаил Александрович… уезжая, очень сердечно пожимал руку Родзянко, о чем-то беседуя, и был в прекрасном настроении духа»[1914]. В таком настроении Михаил Александрович вместе с Беляевым направился в дом военного министра, чтобы передать телеграмму по прямому проводу Алексееву.

В 22.30 лента поползла из аппарата Юза в Ставке: «Прошу доложить от моего имени Государю Императору нижеследующее: для немедленного успокоения принявшего крупные размеры движения, по моему глубокому убеждению, необходимо увольнение всего состава Совета министров, что подтвердил мне и князь Голицын. В случае увольнения кабинета необходимо одновременно назначить заместителя. При теперешних условиях полагаю единственно остановить выбор на лице, облеченном доверием Вашего Императорского Величества и пользующемся уважением в широких слоях… Со своей стороны полагаю, что таким лицом в настоящий момент мог бы быть князь Львов». Ответ Алексеева был лапидарен: «Сейчас доложу Его Императорскому Величеству телеграмму Вашего Императорского Высочества. Завтра Государь Император выезжает в Царское село». Михаил продиктовал: «Я буду ожидать Ваш ответ в доме военного министра и прошу Вас передать его по прямому проводу. Вместе с тем, прошу доложить Его Императорскому Величеству, что, по моему убеждению, приезд Государя Императора в Царское Село, может быть, желательно отложить на несколько дней»[1915]. Брат царя активно играл на стороне ВКГД. Ждали ответа. Он придет через 40 минут.

Думские деятели вернулись из Мариинского дворца в Таврический. «В 9—10 часов вечера мы ехали обратно через революционный город, — свидетельствовал Некрасов. — Зон уже не существовало. Сплошная революционная волна все залила. Вооруженные автомобили много раз задерживали и спрашивали пропуск. Временами удовлетворялись, а временами уже имя Родзянко встречалось неодобрительно… всюду горели участки. Картина была вполне ясна»[1916]. Пересекли Троицкий мост, и у Летнего сада обнаружили лихорадочное оживление. Навстречу и в попутном направлении мчались легковые автомобили и грузовики, в которых сидели, стояли, свешивались солдаты, рабочие, женщины. Все размахивали руками, что-то кричали. Винтовки наперевес — стрельба открывалась по поводу и без повода. Выехали на Литейный. Слева горело здание Окружного суда. Пламя пожара освещало огромную толпу, глазевшую на безуспешные попытки пожарных справиться с огнем. У Сергиевской улицы — пушки, нацелившие дула во все направления, за ними в беспорядке разбросаны ящики от снарядов. На углу Шпалерной и Таврического сада стоял автомобиль с пулеметом — первый организованный вооруженный патруль. Но и за ним пестрая толпа не убывала, толклась на тротуарах и мостовой. У самого Таврического дворца — огромное скопление солдат и автомобилей. В машины усаживались люди, грузились какие-то припасы, оружие, в каждой сидели дамы революционного поведения. Все приказывали, но никто не спешил повиноваться. Было от чего прийти не только в восторг, но и в ужас. Неорганизованные толпы были бы беспомощны перед лицом одной боеспособной и лояльной царю дивизии. Ее не было, но никто из революционеров по призванию или по неволе об этом еще не знал.

У входа в здание Госдумы — давка. Часовые не выдерживали напора людской массы, которая прорывалась во дворец. С момента частного совещания Думы Таврический дворец претерпел разительные перемены.

Сергей Мстиславский (Масловский) эсер, масон, ставший известным советским писателем, вспоминал: «Помнится, в каком отчаянии были швейцары и уборщики, когда по коридорам и залам затопали толпы вооруженных рабочих и крестьян: «натопчут, в неделю не отмыть». На этой «швейцарской» точке зрения стояла и комендатура дворца, жалобно упрашивавшая об «упорядочении допуска» в помещение Государственной думы… Как и следовало ожидать, на одного входящего с пропуском прорывалось триста — без пропусков»[1917]. Думу все больше заполняла разношерстная уличная толпа, в которой преобладали студенческая и рабочая молодежь, группы солдат, отбившиеся от казарм. «Солдаты явились последними, но они были настоящими хозяевами момента, — замечал Милюков. — Правда, они сами того не сознавали и бросились во дворец не как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за совершенное нарушение дисциплины, за убийства командиров и офицеров. Еще меньше, чем мы, они были уверены, что революция победила»[1918].

Работа Думы была окончательно парализована, в ужас приходили не только швейцары, но и депутаты. «С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции, — писал Шульгин. — Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было — у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… С этой минуты Государственная дума, собственно говоря, перестала существовать. Перестала существовать даже физически, если так можно выразиться. Ибо эта ужасная человеческая эссенция, эта вечно снующая, все заливающая до последнего угла толпа солдат, рабочих и всякого сброда — заняла все помещения, все залы, все комнаты, не оставляя возможности не только работать, но просто передвигаться… Кабинет Родзянко еще пока удавалось отстаивать, и там собирались мы — Комитет Государственной думы… В буфете, переполненном, как и все комнаты, я не нашел ничего: все было съедено и выпито до последнего стакана чая. Огорченный ресторатор сообщил мне, что у

1 ... 211 212 213 214 215 216 217 218 219 ... 342
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?