– Чего у вас тут? – спросил он намеренно громко.

Базилио решил проявить разумную инициативу.

– Господин полицейский, – наугад обратился он к птицу, – в туалетной комнате небольшое происшествие. Несчастный случай.

– Пострадавшие есть? – буркнул птиц, не делая в сторону сортира ни шагу.

Кот немного подумал и демонстративно выгреб из подсумка с пяток золотых. Ссыпал на стол. Получившуюся кучку накрыл салфеткой. Индюк кинул косой взгляд на получившийся натюрморт и ничего не сказал. Баз предпочёл это понять в хорошем смысле – что вопрос закрыт, ну или хотя бы отложен.

– Почта! Почта приехала! – закричали на улице.

Кот вскочил. Потом вспомнил про выпитое и съеденное и пошёл к буфетчице, чтобы расплатиться. Мелочи не было, он протянул ей соверен.

Тут ему показалось, что со стороны туалета донёсся какой-то звук. Базилио на всякий случай переключился в микроволны, чтобы посмотреть, не очухался ли там преждевременно котан-братан. Потом понял, что это педобир так причудливо взбзднул.

Он машинально перевёл взгляд назад, уже собираясь включить оптику – и увидел, что монета в его руке сияет фиолетовым.

Базилио не стал раздумывать, что это такое и почему. Просто зажал её в кулаке и расплатился другой, обычной. И отправился на поиски кареты.

Во дворе уже собралась небольшая толпа – существ двадцать. Впереди всех стояли бурбулисы и азартно торговались за места в карете.

Кот прошёл мимо них и внезапно поймал взгляд старшего лиса – удивлённый и разочарованный.

Если уж по чесноку, База никто не считал особенно проницательным. Он сам – тоже. Но в данном случае у него сработало именно это свойство. Пазл сложился. До него дошло – более того, стало пронзительно ясно, – в какую такую экспедицию ходили рыжемордые и чем они промышляют на самом деле.

Разговор он завёл уже в карете. За место пришлось выложить шесть соверенов, но кот совершенно о том не жалел. Место было удобным, а главное – рядом с лисами.

Отрицались и шифровались бурбулисы недолго, а вот торговались отчаянно. Тем не менее за пару часов переговоров кот и этнографы пришли ко взаимовыгодному соглашению.

19 ноября 312 года от Х.

Страна Дураков, нейтральные территории.

Утро.

Всё, что случается с нами – с нами когда-то случилось впервые. Вдох, глоток молока, слово услышанное и слово сказанное, игрушка, шлепок – и так до наших первых последних содроганий, как это называл чрезмернострастный А. С. Пушкин. Не всегда мы помним эти вехи, эти звенья в цепи посвящений, ведущих нас путём всякой плоти. Но кто избежал их? Немногие. И хрен бы с ними, с малахольными!

Но есть и иные переживанья, кои суждены не только лишь всем. О нет, не о какой-то безумной экзотике мы говорим, не её мы имеем в виду. Но, согласитесь, можно же прожить жизнь, не переболев скарлатиною, не получив по щщам сапогом или копытом. И ни разу не сломав тазобедренный сустав, такой хрупкий! – ни себе, ни окружающим. Не всякому доводилось бывать не то что в Пхеньяне или Уагадугу, но даже и в Протвино. И не всякий может похвалиться, что ему по жизни хоть раз довелось канифолить смычок, поправлять вуалетку, мучмарить фонку, засыпать под обстрелом – или, напротив, просыпаться от поцелуя.

Так вот, с Карабасом бар Раббасом вот это-то самое как раз и случилось. Впервые за сто три года биологической жизни он проснулся от поцелуя.

Нечего и говорить, что даже во сне раввин контролировал окружающий ментальный фон. Вряд ли кому-нибудь удалось бы подобраться к нему с недобрыми намерениями – ну, например, плотоядными. В данном случае намерения существа, забравшегося в постель раввина, были не то чтобы невинны, однако не угрожали жизни еврея. Зато губы, касающиеся губ Карабаса, были мягкими и бархатистыми, а дыхание – нежным. Раввин потянулся вперёд, чтобы сомкнуть объятья. А может, и соединиться в страстном порыве.

Бар Раббаса остановила смешная мысль – о нечищеных зубах. Он с трудом расцепил руки и отодвинулся. Но не очень далеко. Если уж честно, то совсем чуть-чуть.

– У тебя борода щекотная, – пробормотала Ева Писториус, прижимаясь мордочкой к лицу хомосапого.

Бар Раббас погладил ложбинку на спине кобылки. Увы, предательская рука сама собой соскользнула ниже, к рыжей попке. Ева игриво хлестнула хвостом по расхозяйничавшимся пальцам – однако ж не сильно, и тут же прижалась ещё крепче. Что у неё на уме, было понятно безо всякой телепатии.

– Кхм, – сказал Карабас. – Давай я сначала помоюсь? А ты, кстати, не хочешь?

– М-м-м, – промычала маленькая лошадка разочарованно-нежно, но не пошевелилась.

– Ладно, валяйся, – пробормотал раввин, с сожалением вставая с ложа.

Стояло раннее, очень раннее, совсем раннее утро. Небеса были того самого оттенка бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле, а вовсе не в ноябре. Карабас понимал, что к вечеру снова начнутся туманы и дожди. Но нечто весеннее в природе он чувствовал. Вопреки календарю.

Рядом с хлевом чернело какое-то заброшенное строение – то ли овин, то ли старый каретный сарай. На крыше можно было разглядеть старое, покосившееся гнездо неизвестной птицы. Карабас, однако, почувствовал в нём что-то живое, дотянулся мыслью и обнаружил одичавшего бэтмена. Почувствовав чужую волю, тот встрепенулся, высунулся из гнезда и испуганно завертел башкой. Карабас ухмыльнулся и показал глупой джигурде язык.

На дворе его дожидалась вкопанная в землю деревянная бочка с полными краями. Бар Раббас набрал стылую воду в ладони, окатил лицо. Фыркнул. Понюхал тыльную сторону руки, всё ещё хранящую аромат поняшки, и мысленно благословил давно почивших генетиков Хазбро, придумавших такую сладостную смесь феромонов.

Без одежды Карабас чувствовал себя неловко. Но одеваться не было смысла. Во-первых, в хлеву его ждала разгорячённая кобылка. Во-вторых, ему нужно было хотя бы для приличия кое-что помыть. В-третьих… он с неудовольствием посмотрел на ссадину на бедре. Мысленно пообещал себе впредь пользоваться своим даром психократа смелее. И никаких неожиданных взбрыков более не допускать.

– Ше-еф! – раздалось из хлева. – Ну не томи-и-и…

Большое горячее сердце раввина сжалось сильнее обычного. Кровь отлила от головы и прилила к другому месту, в данный момент более важному. Карабас быстренько прополоскал рот, плеснул на себя водою там и сям, вытер руки о бороду и поспешил обратно.

Вид Евы, раскинувшейся на сене, был откровенен до неприличия. Можно было бы назвать его бесстыдным, если б это было безобразно. Но к Еве Писториус последнее слово никак не шло, и она это отлично знала.