— Значит, под властью империи им хуже, чем под властью Шаик?

Дюкр понял, куда клонит капитан.

— Нет, лучше. Малазанская империя признает границы их владений и уважает их обычаи. Как-никак, в пределах империи полно кочевых племен, и мы научились ладить с ними. Империя никогда не требовала от кочевников невозможного. К тому же за право проезда по их землям им всегда щедро и своевременно платили. Кольтену все это должно быть известно, капитан.

— Думаю, что да. Мне самому нужно в этом убедиться.

Дюкр оглянулся на беженцев, бредущих слева от них. Лица молодых мало отличались от старческих лиц. Историк чувствовал, что и сам балансирует на грани. Еще немного, и он перестанет сознавать себя имперским историографом, а превратится в одну из таких движущихся кукол. Если доживет.

«Кольтен принял решение. А его офицеры мешкают. Их снедает неуверенность. Неужели и Кольтен впал в отчаяние? Или он слишком хорошо понимает положение, в каком мы все оказались?.. Пять тысяч солдат. Это все, что у нас осталось».

— Что вы хотите от меня услышать, Лулль? — спросил историк.

— Скажите, что иного выбора нет.

— Это вы сами должны себе сказать.

— Я не осмеливаюсь.

Изуродованное лицо капитана сжалось; его единственный глаз напоминал птицу в гнезде морщин.

— Здесь дети. Это последнее, что осталось у беженцев. Понимаете, Дюкр?

Историк порывисто кивнул, отсекая необходимость в других словах. Да, он видел эти лица, он пристально вглядывался в них, силясь отыскать свободу и невинность детства. Но он находил совсем не то, что искал. Дети… Священное слово, оправдывающее любые безрассудства.

«Пять тысяч солдат с готовностью отдадут свою жизнь за этих детей. Но не будет ли это благородной глупостью? Или я надеюсь, что простой солдат способен мыслить шире вбитых ему в голову представлений? Впрочем, можно ли считать солдата простым? Простым относительно чего? Сугубо практического взгляда на мир и свое место в нем? А разве такой взгляд мешает глубокому понимаю сути вещей? Или я отказываю этим безмерно уставшим солдатам в понимании?»

Дюкр почувствовал на себе взгляд Безымянной морячки. Она как будто читала его мысли, сомнения. Его отчаяние.

— Думаешь, старик, мы не понимаем, что защищаем? Мы защищаем их чувство собственного достоинства. Их смысл жизни. И сами становимся сильнее. Ты это хотел услышать?

«Я принимаю твой упрек. Нельзя недооценивать простого солдата».

Санимон представлял собой громадный курган высотой в тридцать локтей. На его плоской вершине не было ничего, кроме выветренных и выщербленных камней. Южный склон граничил с равниной Санит-одхан, по которой сейчас двигалась «собачья упряжка». Она приближалась к перекрестку двух древних насыпных дорог, сохранившихся с тех далеких времен, когда на вершине кургана шумел процветающий город. Обе дороги были замощены гладкими, плотно подогнанными плитами. Одна из них уходила на запад и вела к другому такому же кургану в засушливых, безлюдных местах. Эта дорога называлась Панесамской. Другая — Саниджемская — уходила на юг, в сторону Клатарского моря.

Клан Вороны сосредоточил своих воинов на Саниджемской дороге, создав живую стену. Южный склон Санимона виканцы превратили в крепость. Там разместились воины кланов Глупого пса и Горностая. Беженцы двигались мимо восточного склона, а значит, их фланг со стороны кургана требовал особого внимания. В помощь арьергарду и восточному флангу командиры направили дополнительные силы. Им пришлось обороняться от Корболо Дэма, навязавшего бой на марше. Потери понесли обе стороны, но перебежчик в очередной раз убедился: Седьмая армия и виканцы будут биться до последнего солдата.

Кольтен стоял в одиночестве и смотрел на просторы одхана. На нем был все тот же, порядком потрепанный и изорванный плащ из перьев. В двух тысячах шагов от него, у подножия холмов, на конях сидело неизвестное ему кочевое племя. В бледно-голубом небе реяли их пестрые знамена.

Дюкр попытался мысленно проникнуть в глубины сознания Кольтена, чтобы понять, чем живет виканский полководец. Задача оказалась невыполнимой.

«Нет. Дело не в ослабевшем воображении. Я понимаю, что даже мысленно не хочу брать на себя чужую ношу, как будто потом мне будет ее не сбросить».

Услышав шаги, Кольтен, не поворачиваясь, сказал:

— Керан-добрийцы. Вон они выстроились у подножия холмов. Что скажешь о них, историк?

— Неудобные соседи для Арена, — сказал Дюкр.

— Но мы же всегда придерживались условий договора с ними, — сердито бросил виканский полководец.

— Да, господин Кольтен, и тем самым восстановили против себя коренное население Арена.

Кольтен умолк, продолжая смотреть на войско кочевников.

— Что ж ты не сходишь к лекарю? — спросил Дюкр у Безымянной морячки.

— Зачем? Я в состоянии держать щит.

— В этом я не сомневаюсь, но рана может воспалиться.

Дюкру стало больно от ее взгляда, и он отвернулся, делая вид, что тоже рассматривает керан-добрийцев. «До чего ж ты глуп, старик».

— Капитан Лулль! — позвал Кольтен.

— Слушаю, господин Кольтен.

— Повозки готовы?

— Да. С минуты на минуту будут здесь.

Кольтен кивнул и окликнул Дюкра.

— Слушаю, господин Кольтен.

Виканец медленно повернулся к нему.

— Я даю тебе Нила и Нетру, а также отряд, собранный из трех кланов. Капитан, Балт сообщил мое решение раненым?

— Да, господин Кольтен. Они отказываются ехать.

У Кольтена напряглось лицо, затем он молча кивнул.

— И капрал Лист — тоже, — добавил Лулль, поглядывая на Дюкра.

Кольтен вздохнул.

— Виканцы, что я выбрал для сопровождения, совсем не рады моему решению, но они не посмеют ослушаться своего командира. Теперь их командиром будешь ты, историк. Командуй ими, как сочтешь нужным. У тебя одна задача: доставить беженцев в Арен.

«Ну вот и случилось то, чего я больше всего боялся…»

— Господин Кольтеи, — попытался возразить Дюкр.

— Ты — малазанец, историк, — перебил его Кольтен. — Изволь выполнять то, что тебе приказано.

— А если нас предадут?

Виканец улыбнулся.

— Тогда мы все встретимся в одном месте. У Клобука. Судьбу обсуждать бесполезно, а дела мы обговорили.

— Вы только продержитесь, — шепотом произнес Дюкр. — Если понадобится — я спущу с Пормкваля шкуру и заставлю…

— Оставь его императрице и ее адъюнктессе.

Историк потянулся к пузырьку, висевшему у него на шее.

Кольтен замотал головой.