– Убежден.

– Ну, а как же связать с этим противоречие ваших собственных слов: вы ведь против того, чтобы женщинам давали права. А между тем, в Евангелии сказано: возлюби ближняго своего, яко сам себе. Без различия пола. И вот, согласно этому принципу, каждое человеческое существо должно иметь одинаковое право на жизнь, на существование, тогда как при настоящем положении дела женщина должна жить, не имея равных с мужчинами прав. И если вы признаете это законным, естественным и восстаете против ее освобождения – какой же это христианский дух? Где тут любовь к ближнему?

Мой собеседник окончательно смутился, не находя выхода из собственных противоречий. И после неловкого молчания – вдруг заговорил о себе…

– Я тороплюсь уехать из Парижа. Заниматься здесь неудобно; национальная библиотека открыта только до 4 часов, книги приходится покупать… А характер французский – это наружная вежливость, а внутри – homo homini lupus… Немцы откровеннее и сердечнее; с нетерпением жду, скоро ли буду в маленьком немецком городке.

Книгоед! – подумала я.

– Робок я очень, знаете ли, – продолжал магистрант, – да нет у меня в голове этой… архитектоники.

– И слога? – спросила я.

– Н-нет… насчет слога я, знаете ли, стараюсь… а вот нет у меня архитектоники, построения, плана книги… и не знаю просто как быть.

«Да, не знаешь как быть оттого, что у тебя нет научного гения, творческой жилки», – подумала я, глядя на его ограниченное лицо. Нельзя высиживать из себя насильно книги.

После завтрака к нему подошел поэт Самуилов; начался спор, не возбуждавший моего внимания. И все-таки, несмотря на всю разницу наших взглядов – ученый был для меня симпатичнее этого самоуверенного нахального субъекта, горячо толковавшего о политике…

– Ах, не говорите вы этого слова «режим», – с гримасой прервала я его речь. – И видно сейчас, что вы – не русский человек. Надо говорить «образ правления».

– Ну вот еще! – небрежно возразил он.

Я вспыхнула.

– Я, как чисто русский человек, стою за систему своего родного языка, а вы русские евреи – с удивительною легкостью вводите в нашу речь иностранные слова. У вас нет этого чутья, чистоты русской речи, к которой мы привыкли с детства; вас не коробят слух эти выражения! – с негодованием воскликнула я.

– Да я и не русский писатель, а еврейский.

– Ну и пишите по-еврейски! к чему писать на чужом для вас языке.

– Позвольте, да разве можно запретить кому бы то ни было писать по-русски, раз я хочу этого? Я настолько хорошо знаю русский язык, смею сказать, что, быть может, буду блестящим стилистом.

– Недавно сказал, что Максима Горького испортят восхваления критики, – а сам себя еще до всяких критик возвел уже в блестящие стилисты, – эх ты, бахвал! – с пренебрежением подумала я.

…И все мои симпатии были на стороне соотечественника, забитого, робкого, но смиренного. Эта добродетель смирения – великая вещь.

Вечером я сошла к Кларанс. Она была одна. Я просила ее проанализировать его почерк.

– Это мужчина интеллигентный, но есть некоторые прорехи его ума (mais il у a certains trous dans son intelligence). Человек этот много страдал и вследствие этого создал себе такой характер искусственно; он очень сдержан, очень скрытен.

– Не находите ли вы, что эти сжатые строчки указывают на любовь к деньгам? – спросила я.

– О, да. Я только что хотела это вам сказать. Но им можно управлять, если вы будете знать его слабые стороны. Esprit d’ordre266. В общем – хороший характер. Au fond c’est un bon caractère267.

Напрасно, значит, назвали его иезуитом, он вовсе не так плох на деле… радовалась я.

Но все-таки – разве достаточно анализа почерка?

31 декабря, вторник.

Смотрела Большую Энциклопедию и вдруг неожиданно нашла там Lencelet. Сколько их! и все интеллигенты – то ученый, то литератор, то судья. Его это родственники, или просто однофамильцы?

И мне казалось, что я видела его…

1 января 1902 г., среда.

Вот и Новый год. Здесь обычай рассылать поздравительные карточки в этот день. Как была бы я счастлива получить один узенький лист бристольской бумаги, один из тех, который когда-то видела у него на столе. Но… ведь он даже не считает меня за знакомую, конечно не пришлет!..

2 января, четверг.

Опять была у Кларанс… Говорили о мужчинах.

– Слушайте, моя милая, меня, – я более опытна, чем вы. Vous ne trouverez pas parmis les hommes un être noble, un être digne de vous. C’est pourquoi je les prends – comme on prend les joujoux et je les quitte quand je veux. Au fond – ils sont tous dignes de mépris, c’est pourquoi je les méprise – tous…268

– Savez-vous, comme ils regardent la femme? Elle est un joujou pour eux. Et avec cela – un fou d’amour propre, et tout de même – une médiocrité, médiocrité assommante…269 – слышался мне тихий, ласковый шепот Кларанс…

Вскоре к ней пришел ее друг, литератор Д. – и началась интересная литературная беседа… И как бы случайно Д. спросил меня:

– Не писали ли вы чего-нибудь?

Я со стыдом созналась – да… прежде…

– Что ж вы стесняетесь? Что вы писали? Отчего же не продолжаете?..

О, если б он знал, какое страдание причинили мне эти слова! Если б знал, что эта болезнь – отнимает у меня умственные силы… Иногда вдруг – фантазия пробуждается во мне, «и пальцы просятся к перу, перо к бумаге», – но тайный голос шепчет мне постоянно: ничего, ничего из тебя не выйдет…

О, литература! бог, которому я молюсь! Мне ли, недостойной, войти в это святилище, мне ли мечтать, мне ли думать о ней!..

Слова литератора возбудили во мне целую внутреннюю бурю, и страдание снова поднялось в больной душе… К чему говорил он мне это, зачем спрашивал?

Литераторы, по профессии публицисты, очень легко относятся к писанию. А я так не могу. Я пишу только тогда, когда не могу иначе, повинуясь какой-то силе, которая выше меня самой. И по-моему – напрасно люди много пишут: надо писать только в случае крайней необходимости, когда чувство – страдания или радости – дошло до своих границ, ищет излиться, – и только тогда сила этого чувства скажется в произведении, заставив людей жить радостями или страданием…

И вот почему я пишу… дневник. Все-таки это успокаивает меня хоть немного. Я пишу все, что думаю, как страдаю. Так мне немного легче…

В моей душе нет гармонии, нет необходимого для жизни равновесия, – и я гибну, гибну –