– Oh, oui, monsieur, mais vous êtes irréprochable parce que mа conduite envers vous est telle. Je ne suis pas sûre, que votre conduite n’aurait pas été autre, si j’étais venue chez vous poudrée, avec des dessous de soie rose ouverte…294

– Почему вы думаете, что мое поведение было бы совсем другое? – поспешно прервал он.

– Потому что… было бы другое… Vous aimez tant a vous amuser295.

– Qu’est-ce qui vous a dit, que je m’amuse?296

– Personne, monsieur… mais vous, les hommes – vous êtes tous faits de la même manière297.

– Et les femmes aussi. Elles ne sont nullement meilleures, que nous. Au contraire – elles sont encore plus perverses que les hommes. Elles sont plus rusées. Et puisqu’elles sont, en général – moins intelligentes que les hommes elles sont infiniment inférieures а nous298.

Все это он проговорил быстро, не останавливаясь, точно торопясь высказать свою мысль. Глаза его вспыхнули, и с минуту мы смотрели друг на друга как бы два врага.

Страшная усталость охватила меня…

– Ну, я не буду вам противоречить: думайте, что хотите, – машинально ответила я и подумала в то же время:

Очевидно, ты много пострадал от женщин, если такого о них мнения.

И мне стало невыносимо больно от сознания, что именно он смотрит так же на женщину, как и все французы.

И какой же он злой! Как быстро проснулась в нем мужская злоба, мстительность за то лишь, что женщина осмелилась высказать ему правду в глаза.

А он, как будто успокоившись, взял лист бумаги.

– Я дам вам лекарство, облатки, – и быстро начал писать, покрывая бумагу своим мелким, бисерным почерком. Я сидела молча и смотрела на его правильно очерченную голову с прямым профилем.

– Вот, это будете вы принимать в течение десяти дней, а потом – микстуру. Valer. d’ammoniaque оставим, а после десяти дней вы приходите…

– О, нет, нет, monsieur, я больше не приду, – быстро прервала я его. Мне стало уже невыносимо слышать его слова… эти лживые слова…

– Да, я не приду больше. Зачем? ведь у вас нет времени. Вы должны сдавать свои экзамены в мае, et votre thèse à passer. Je sais que vous devez présenter de grosses thèses299.

– Экзамены? Но для интернов они ничего не значат, это – пустая формальность. Я занят другой работой… Вот… – Он взял огромный толстый том, раскрыл его и показал свою фамилию среди многих других.

«Dermatologie»300, – прочла я заглавие крупными черными буквами.

– И еще это, – добавил он, взяв со стола корректуру… Подав руку, я простилась. Он проводил меня до дверей. И уходя, я почувствовала, что не увижу его больше никогда… никогда.

И медленно сошла я с лестницы, и пошла по avenue d’Orléans, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух. Если б он знал – сколько раз тихой летней ночью проходила я мимо его дома… если б он знал, если б он знал!

17 января, пятница.

На меня нашло какое-то отупение. Страдание дошло до высшей точки, и дальше идти некуда.

Я люблю человека чуждых убеждений, которому непонятны самые дорогие, самые заветные мои убеждения… люблю француза с извращенным взглядом на женщину.

18 января, суббота.

Если нет сил для жизни – надо умереть. Нельзя занимать место в этом мире, которое с большей пользою могут занять другие.

19 января, воскресенье.

Когда стрелка подошла к часу – я машинально пошла в Брока. Мне стоило страшного усилия, чтобы разговаривать спокойно с madame Delavigne. Потом прошла к Анжеле. И та, болтая обо всех новостях, происшедших в госпитале, сказала:

– А между прочим, знаете? monsieur Lencelet женится на родственнице доктора Д., на племяннице его жены. Очень хорошенькая, воспитывалась в монастыре Sacré Coeur. Очень его любит и ревнива страшно. Уж и теперь забрала его в руки… Теперь он далеко пойдет!..

Я досидела до конца приемного часа. И пошла домой.

На душе вдруг стало как-то покойно…

Что-то умерло во мне…

И я сама больше не живая.

Я прожила на свете целую четверть века и еще два года… срок достаточно долгий для такого бесполезного существа.

Сколько ошибок сделала я в жизни! И кажется мне, что вся моя жизнь была одной сплошной ошибкой, бессмысленной загадкой, которую пора, наконец, разрешить.

Я и решаю… раз навсегда…

Кто пожалеет меня?

Те немногие интеллигенты, которых я знала. Но они, вечно занятые «принципиальными вопросами» или собственной личной жизнью – никогда глубоко не поинтересовались моею душою, моим внутренним миром… Они не поймут и осудят… осудят беспощадным судом теоретиков, которые все стараются подвести под определенные заранее рамки.

Семья? Да разве она есть у меня? О матери и говорить нечего… Братья? здоровые, жизнерадостные, ограниченные юноши, для которых я была, как бельмо на глазу… Валя? у ней двое детей – залог будущего, источник радостей, надежд и печалей, который скоро изгладит следы горя.

Меня пожалеют разве только бабушка, тетя и бедная забитая Надя.

Надя будет горько плакать над моей могилой, и никогда не поймет, отчего это Лиза, которой, кажется, дано было все, чего она хотела – и на курсах была, и за границу поехала, и вела такую самостоятельную жизнь – отчего это Лиза вдруг покончила с собой…

Бедная, милая сестра! авось, она выйдет замуж, и в новой жизни – скорее забудет меня.

А бабушка – милая, наивная старушка! Она вместе с тетей будет с ужасом молиться об упокоении моей «грешной души», и наверно, обе будут глубоко убеждены, что, не поступи я на курсы – все было бы иначе, что все это последствия курсов…

Да еще искренно пожалеет обо мне бедный Андрэ. Мне жаль его, я все-таки любила его… немножко… и его любовь доставила мне несколько хороших минут в этой жизни… Спасибо ему!

А Кларанс? она будет рассказывать своим друзьям убежденным тоном, что я возвращусь в этот мир в другом виде, и, пожалуй, увидит меня на дворе… О sancta simplicitas…301

Все готово. Письма написаны.

Я отворила окно. Стоит холодная зимняя ночь. Как хорошо, как тихо кругом. И страшно мне кажется, что завтра в это время я уже не буду существовать…

Страшно…

Чего я боюсь? боюсь перешагнуть эту грань, которая отделяет мир живых от того неизвестного, откуда нет возврата…

Если бы он мог быть моим – моя измученная душа воскресла бы к новой жизни, но этого быть не может – следовательно, незачем