Глянула в окно – не свой дом горит, а где-то дальше, на середине большака. Разом в нескольких местах – пожар, пожар!

– Осподи! Казаки жгут деревню! Скоро к нам прибегут! Оденемся да хоть в коровник спрячемся с ребятенками. Али в пойму уйти, а там в Кижарт. Ну, чаво тыкаешься по избе? Скорей одевайся, Демку понесешь. Я прихвачу Маньку и Фроську. Осподи! Осподи! Горемычные наши головушки! Раа-азнесча-а-астные!..

Во всем доме стало светло – будто кровавое солнышко взошло над Белой Еланью.

Огненные столбы подпирают небо…

Перепуганные ребятишки кричали в три голоса – Меланья не унимала их, поспешно укутывая кого во что попало – скорее, скорее!

Пожар! Пожар! Пожар!

И как это всегда бывает при пожарах, по всей деревне всполошились собаки, утробно ржали кони, мычали коровы, по улице мужики гоняли лошадей в санях и на телегах с бочками и кадками – к реке и обратно, соседние с горящими дома укрывали половиками, поливали водой, выносили вещи, визжали ребятенки, причитали женщины, суетились мужики с баграми, топорами, ведрами, и во всей этой суматохе партизаны и освобожденные заложники вылавливали казаков и нижнеудинских унтер-офицеров.

Оказывается, было еще три дома на большаке и один на Приисковой улице, где остановились кулаки-дружинники из Тесинской и Восточненской волостей. Сперва они кинулись на конях по тракту, но там перехватили их Корнеев и Гончаров с двумя пулеметами.

Ни Ной Лебедь, ни Головня не знали, сколько их было теперь, партизан, но давно уже не тринадцать.

Маремьяна с заложниками вынесла оружие из дома Ухоздвигова, Иван Перевалов с поселенцами вытащили в улицу станковый пулемет.

Егор Андреяныч, покончив с беляками у главного дома Юсковых, кинулся на подмогу Аркадию Зыряну.

Казачьих коней мужики согнали в ограду бывшего ревкома, стащили туда седла и оружие, что успели подобрать, помогали партизанам все, кто не был занят на пожаре.

Ной с Головней, оседлав казачьих коней – за своими некогда было бежать, мотались с шашками из улицы в улицу, по всем закоулкам, рубили на всю силушку.

Застигнутые врасплох, белые нигде не находили спасения.

– Конь Рыжий! Конь Рыжий! – орали унтер-офицеры, охваченные паническим ужасом, отстреливаясь и разбегаясь по оградам кто куда, но их вылавливали мужики, пристукивая дубинками и топорами.

Всеобщее возбуждение охватило всех жителей от стороны Предивной до Щедринки.

Ной приказал оцепить деревню, мобилизовав народ, чтоб никто из белых не убежал. Как раз в этот момент встретился с Егором Андреянычем, тот шел улицею – на плече пулемет.

– Много их было тут, ядрена-зелена! Кабы не арсенал Ухоздвигова – не одолели бы. Дружинники-то экие, а? Многих опознал, которые были с нами в восстании в прошлом году. Ну, подлюги!

– Как там Селестина? Не знаешь?

– Откель бы я успел!..

Ной вздыбил коня, развернулся, поддал пятками валенок под брюхо и помчался на конец большака.

Невдалеке от ворот Боровиковых кто-то в голубом казачьем казакине лежал лицом вниз. Ной спешился. Узнал есаула Потылицына. Схватил за волосы, перевернув на спину, желтые глаза таращатся, оскален мелкозубый рот. Секунду-две Ной отупело глядел в желтоглазое лицо. Бросил повод коня, кинулся в открытую калитку:

– Селестина-а-а! Се-е-еле-ссти-и-ина-а-а!

Кричал, кричал. И не было ответа.

Рассвет начинающегося утра отбелил небо.

Ной забежал в баню, но там было еще темно.

Чиркнул спичку, огляделся: никого! Увидел холстяной мешок с продуктами и медикаментами отряда. Еще раз зажег спичку – заглянул под полок…

– Нету!

– А что же это такое? – кинулся вон из бани. Забежал в овечий хлев – нету, на конюшню – нету. Еще коровник вот. Рысью туда. Одна комолая корова, а хлев на пяток коров. Увидел сметанное сено. При свете спички разглядел чьи-то торчащие из сена ноги в валенках. Вытащил бабу в полушубке…

– Не видела в ограде женщину?!

– Осподи помилуй нас! На крыльце там… Осподи!..

Бросился из коровника к крыльцу и тут увидел Селестину.

Она лежала ничком на ступеньках, вытянув левую руку, правая свисала вниз. У Ноя подкосились ноги, и он камнем опустился рядом, повернул Селестину, отстегнул ремень, распахнул полушубок и ухом к сердцу – тихо!

– О господи! – Ему стало душно, и сердце вдруг захолонуло, к горлу подступил комок. – Не уберег, господи! Не уберег самого дорогого товарища! Как сестру родную хранил…

Все еще не веря в случившееся, сунул руку под спину Селестины между вязаной кофтою и полушубком, почувствовал под рукою что-то липкое и клейкое… Услышал, как кто-то подошел к крыльцу.

Всхлипнула женщина, проговорив:

– Сенечка! Наша Сенечка! Как же это, господи?!

Ной узнал голос Маремьяны, отвел лицо в сторону, достал из кармана платок, вытер глаза, косо глянул на Маремьяну и Егора Андреяныча, тяжело вздохнул.

– И есаул убит, – недоуменно проговорил Егорша. – Лежит возле ворот. Кто же их тут?

– Должно, есаула она уложила, – с трудом проговорил Ной, – а вот ее кто?..

– Значит, есаул не один приходил, – догадался Егорша. – Точно!

Егорша нашел карабин, кольт и шапку Селестины за крыльцом.

– Вот где он скараулил ее! Снег примят, и кровь. Из кольта стреляла, – понюхал Егорша ствол револьвера.

– Кто еще убит из отряда? – спросил Ной.

– Токо Андрей Перевалов легко ранен в мякоть ноги, а из деревенских – пятеро мужиков и три женщины. Да еще сгорело много в домах.

– Ладно. – Ной помолчал, что-то обдумывая. – Схоронить надо ее. Гроб сделать да тело где-то прибрать, как должно. Во вьюке на ее Воронке есть платья и все такое, чтоб обрядить. – И только сейчас Ной увидел свою руку в густых потеках запекшейся крови – тошнота подступила. – Воды бы мне! – попросил Егоршу.

Тот побежал в дом и вскоре вернулся с полным ковшиком. Ной выпил воду.

– О господи! Вот оно как довелось, – тихо проговорил он, поднимая тело Селестины. Голова ее запрокинулась, и черные волосы гривою повисли вниз.

– Папаху-то забыл!

Егорша хотел надеть папаху на голову Ноя, но тот велел положить ее на грудь Селестины.

Она еще – тело! Обмоют и положат на лавку – покойницей будет, опустят гроб в могилу и закопают – прахом станет, а для Ноя – вечно живым, дорогим товарищем! Сестрою, которую не уберег!..

– Эко краснющее подымается солнце, – сказал Егорша. – К перемене погоды, кажись. Подморозит опосля Масленицы.

Ной тоже видел всплывший над горою за Белой Еланью кроваво-красный лик солнца и подумал: если бы это было возможно, он так и понес бы Селестину крутой дорогою на небо, чтоб запамятовать про дела земные, кровавые, с едкой гарью пожарищ и людских слез.