Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Этот плод… Январская, февральская, мартовская главы построены так, что лишь при повторном чтении за фасадом хаотических и «не лишенных жути» (по излюбленному выражению Янна) событий начинают все отчетливее проступать благие силы. Вот, например, дочь китайца Ма-Фу, показав Густаву таинственный багряный шар, «стала играть этим мячиком — подбрасывая его вверх, прижимая к щеке» (Свидетельство I, с. 128). Но в «пурпуровый мяч превосходный» играют, развлекая Одиссея, и подданные феакского царя Алкиноя — непосредственно после того, как певец Диадок спел песню о любовном приключении Афродиты с Аресом и о возвращении богини в Пафос (Одиссея VIII, 372–373).
Для Эмпедокла шар — Сферос — есть воплощение гармоничной слиянности четырех первоэлементов (Эмпедокл, с. 187):
Канарские острова, куда попадают Густав и Тутайн, — это мифическая страна Гесперид, где растут золотые яблоки (или, как считают некоторые исследователи, апельсины), дарующие вечную молодость, и в романе Янна на это сперва лишь смутно намекает пейзаж, который Хорн воспринимает как бы мимоходом, в трагический для него момент похорон Аугустуса (Свидетельство I, с. 323; курсив мой. — Т. Б.):
Виноградники, посадки репчатого лука и картофеля, парки, полные цитрусовых деревьев, миндальные рощи и одно-единственное драконово дерево рядом с источникам… Драгоценное богатство, предназначенное для нашего процветания. Пища, которую выманивает из земли и приготовляет само солнце. Ах какой же печальной была для меня эта прогулка вслед за гробом!
А потом мы знакомимся и с самим «драконом», Андресом Наранхо («Апельсин»), и с одной из Гесперид, Буяной (нимфой источника Аретузой? ирландской речной нимфой Боаной?). Постепенно осознавая, что на самом деле представляет собой волшебный плод молодости (там же, с. 336, 346; курсив мой. — Т. Б.):
Живой ищет для себя пропитание и убивает; только мертвый способен источать, то есть добровольно отдавать другим, дыхание духовности. Я в ту минуту имел в виду, что Тутайн вот-вот обретет новую родину, покой — способность вновь приобщиться к сладости милосердного чувства, к любви. Ни вина наша не будет поставлена нам в счет, ни та тень, которую мы отбрасываем. Внутренний свет — вот мера для нашего судии.
В конце концов волшебным плодом (или Сферосом) оказывается сама Буяна (там же, с. 351–352):
То, что всем поборникам деятельной жизни и всем богоискателям представляется таким подозрительным: близость ближнего, его тепло и его внешний облик, зримый и осязаемый, вся целокупность дышащего и испускающего пар тела; то, что есть в нас, но в себе мы этого не чувствуем и не можем истолковать: безымянное божественное откровение и радость, покой, свобода, благодатная возможность оказаться вне времени… Все это досталось мне.
Такое безусловное приятие другого человека — то, что казалось столь возмутительным, нелепым, скандальным в сцене, когда Густав прощает убийцу своей невесты. Но на этом держится мировидение Янна.
В драматическом фрагменте «Ученики» Янн назвал по имени бога, которому, как он думает, поклоняются мастера: АБРАКСАС (Угрино и Инграбания, с. 286). ABPAΞAΣ — бог или демон, упоминаемый гностиками; семь букв его имени символизируют семь планет, а в числовых значениях в совокупности составляют число дней в году: 365.
Карл Густав Юнг в 1916 году записал свое видение, относящееся к богу Абраксасу и объясняющее очень многое во взглядах Янна: «Семь проповедей к мертвым» (см. в списке сокращений: Septem Sermones ad Mortuos). В последней части этого текста говорится:
Человек — это дверь, через которую вы из Внешнего мира богов, демонов и душ заходите во Внутренний мир, то есть из большого мира — в меньший по размеру. Мал и ничтожен человек, вот вы уже проникли в него и оказались в бесконечном пространстве: в малой, или внутренней, Бесконечности.
Где-то в неизмеримой дали стоит в зените единственная звезда.
Это и есть Бог выбранного вами человека: это его мир, его плерома, его божественность.
В этом мире человек — Абраксас, который порождает свой мир или пожирает его.
Эта звезда — Бог и цель данного человека.
Она — направляющий его Бог.
В ней человек находит покой,
к ней ведет долгое странствие души после смерти, в ней вспыхивает,
становясь светом, все то, что человек приносит с собой из большого мира.
Этому единственному Богу пусть молится человек.
Молитва усиливает свет звезды,
она перебрасывает мост через смерть,
она подготавливает жизнь этого меньшего мира
и уменьшает безнадежные желания, связанные с миром большим.
Когда большой мир станет совсем холодным, та звезда еще будет светить.
Ханс Хенни Янн в «малой бесконечности» своего романа выбрал для себя тройную роль.
Он — Янус/Аниас: бог дверей.
Он — Хорн: рог изобилия/охотничий рог, воспроизводящий мелодии, подслушанные из иных миров.
Он — Густав: опорный столб, поддерживающий всю конструкцию и выстаивающий; возводящий, по завету своего предшественника (Пиндар, с. 147), «песенный столп».
Мир трилогии Янна настолько причудлив, многообразен и сложно устроен, настолько не вписывается в современные представления о литературе, что хочется дать читателю возможность сравнить его с другим, сравнительно небольшим по объему текстом сходной структуры. В качестве такого текста я выбрала не публиковавшийся ранее перевод «Дионисийских дифирамбов» (1888) Фридриха Ницше — автора, аллюзии на которого определенно просматриваются в «Реке без берегов» (см.: Деревянный корабль, с. 456–464).
«Дионисийские дифирамбы» — рассказ о различных масках, или ролях, поэта, отчасти тоже выступающего как двуликий Янус: «страж при Господних дверех», одновременно «Правды жених» и «шут… поэтишка». Звери, птицы и деревья, бог Дионис, мудрец Заратустра и его душа Ариадна, Тень Заратустры — всё это маски Ницше, исследующего самого себя и вступающего в борьбу с собой. В «Дифирамбах» можно найти мотивы, по-новому высвечивающие некоторые основополагающие идеи Янна. Например, образ человека, несущего на спине самого себя: «Ты искал тяжелейшую тяготу: / а нашёл самого себя, — / и себя уж не сбросишь с себя ты…»Или — образ лабиринта: «Не нужно ль, до того как полюбить, — себя — возненавидеть? / Я — твой лабиринт…» Или — образ «переполненного амбара, переполненного сердца». Ницше и Янн — оба большие художники, чьи миры, конечно, не тождественны один другому; тем интереснее, что и Ницше, как Янн, ищет какую-то новую мораль, новую правду: «тепло-молочную мудрость, сладкую росу любви».
