острая реакция, с которой я столкнулась по выходе книги – не в рецензиях, а в личных откликах друзей и коллег, – была связана именно с идеологией. А точнее, с фигурой, которая в литературе сейчас во многом олицетворяет и идейную ангажированность, и сам политический раскол писателей. Я, конечно, о Захаре Прилепине. Кого-то из коллег возмутило, что я в принципе посвящаю ему статьи – мол, его творчество находится вне зоны литературы. А кто-то, напротив, резко возразил против моей оценки романа «Обитель». В открывающей книгу статье, где я веду разговор о том, как и почему измельчал и рассыпался ныне все еще культивируемый тип русского большого романа – «большой книги» с историей, национальными ценностями и идеями, – я обосновываю свой взгляд на «Обитель» как на роман юношеский, утверждающий вечные «пацанские» ценности, но вовсе никак не связанный с решением вопросов национальных, исторических – «больших». Для меня «Обитель», как и большинство современных идейных романов, скорее маленькая книга.

Такой парадокс: чтобы сегодня написать что-то очень острое, точно попадающее во время, выражающее идею современности – надо создать книгу малую (поэтому и статья называется «Теория малых книг», по аналогии с «малыми делами»). И наоборот, книги «большие», масштабные используются авторами для решения довольно частных вопросов и сюжетов. Такова судьба большой, традиционной формы романа сейчас. Чтобы снова стать большой, литературе надо сжаться: убавить экстенсивности – прибавить интенсивности.

Так вот, о моей позиции: я считаю любого рода раскол не только ошибкой, но и главным препятствием на пути к росту. Раскол идеологический, раскол эстетический – это не когда люди спорят, а когда они именно не слышат, не хотят понять точки зрения друг друга.

Сегодня самое неподходящее время для предвзятости, упорного удержания границ. Мы видим, что все практики – в обществе, семье, литературе, – которые связаны с удержанием границ, с опорой на твердые, раз и навсегда принятые формы, – подводят нас, рассыпаются на глазах. Сегодня можно выжить только благодаря открытости и готовности пересматривать прежние навыки и убеждения. Нужно определенное мужество, чтобы признать: многое из старого не работает, а многое из нового срабатывает неподконтрольно нам.

Это и мой личный опыт, об этом во многом и вся моя книжка – в ценностном отношении я ведь достаточно консервативный человек. Все «большое», прочное, твердое, извечное крайне важно для меня. В пору моего критического дебюта я была человеком, настроенным очень полемично по отношению к современности. «Великая легкость» – о том, как попадание во время, в его язык и движение, стало моим главным культурным ориентиром.

Узнать, что мои большие, твердые, прочные, вечные ценности сегодня лучше и точнее всего выражаются при помощи малого, легкого, подвижного, уязвимого, мгновенного – какое болезненное и долгое это было открытие. Я хорошо понимаю людей, раненных современностью, не готовых ее принять.

Но принять современность важно, чтобы принять самого себя. Потому что другого времени нам для жизни не дано.

Подход к Прилепину очень символичен для нашей «либеральной» общественности – из-за его позиции не рассматривать его как писателя, а осуждать, зачастую не читая… Одной из ценностей прежних времен несомненно являются толстые журналы. Ты давно работаешь в журнале «Октябрь», сотрудничаешь с другими. Все же – журналы скорее мертвы или живы? Может быть, им стоило бы дать упокоиться в той эпохе, из которой они пришли, не пытаться гальванизировать? Или же нужно сохранять как символ, именно как эстетическую и идеологическую ценность? Я все время сравниваю с Японией – там не только берегут и чтут традицию, но и она важна для простых людей (на праздник, когда по городу в смешных одеждах проносятся алтари, выйдет полгородка – кто выйдет у нас даже на Масленицу, кроме оплаченных общественников и пары бабушек с детьми?)…

У нас в России, в отличие от Японии, странная сложилась ситуация: мы перестали быть обществом традиционным, но и к инновационному процессу не подключились. У нас поэтому проблема с принятием современности, осознанием себя такими, какие мы есть сейчас: мы мыслями то в величаемом прошлом, то в заповеданном будущем. Но при этом ни к прошлому, ни к будущему у нас нет ключей, обретаемых в настоящем.

Отсюда эти причудливые сочетания. С одной стороны, у нас имитации языческой архаики и традиционной религиозности, от которых часто берется только их внешнее выражение. С другой – пережитки советской, т.е. совсем новой, искусственно привитой обществу традиции, которая, однако, оказалась последней, удерживавшей наш народ в едином и воодушевляющем поле ценностей. Наконец, дошли до нас и веяния стремительно обновляющегося мира постинформационного, подвижного, плавкого, открытого, не позволяющего ухватиться за какие-либо идеи и авторитеты, выбивающего из-под ног почву, открепляющего человека от постоянной профессиональной, национальной, ментальной прописки.

И современный литературный журнал вполне воплощает собой эту разнонаправленность российского развития. Что такое русский толстый журнал? Это издание «обычного русского типа» – самобытное, в самом деле укоренившееся в традиции явление, которое рождено было самим духом и русского общества, и русских пространств. Толстый журнал, расцвет которого приходится на век девятнадцатый, компенсировал информационную неохватность России. Он был «толстым», универсальным по идее – собирающим воедино все передовое в литературе, науке, искусствах и распространяющим это в удобной журнальной форме по всему образованному сообществу. Кроме того, журнал традиционно имел четкую идейную позицию, т.е. был флагманом своего круга интеллигенции и ориентиром в актуальной полемике о самых насущных вопросах. Получается, толстый журнал традиционно не только просвещал и развлекал, но и структурировал образованное, читающее сословие.

В веке двадцатом советская власть пересоздала традиционный журнал заново. Идейное лидерство уступило место идеологической работе, идейная полемика утратила естественные ориентиры: журналы конкурировали за влияние не столько уже друг с другом, сколько с самой системой, их породившей и питавшей. И все же литературный журнал в советское время, как и в царское, остался очагом просвещения, главным собирающим центром идейной жизни общества.

Современные журналы – наследники советских. Увы, как и многие другие явления, которые вроде как имеют традиционные, глубокие корни в русской культуре – но чья история была грубо прервана и по сути начата заново. Сказался и конец литературоцентризма. И переустройство питавшей журналы государственной системы. И перераспределение информационной силы: чиновники от литературы, какими по сути в советское время были редакторы и издатели, все меньше значимы – куда влиятельней, потому что подвижней и переменчивей, коммерческие, частные культурные проекты.

Сегодня литературный журнал не флагман идейной полемики, не ориентир, структурирующий общество – которое, однако, стало таким дробным и сложно устроенным, что в нем легко находится место для любых сообществ. Читатели, авторы и сотрудники литературных журналов сегодня и представляют собой не общество – а сообщество. Строго очерченное рамками литературных