дереве внутри ее стеклянного тела, философии, езде на самосделанных велосипедах, студии литературного развития подростков, промежутках между вещами, анархии и любимых книгах.

Начнем с вопроса «на засыпку». Каково назначение поэзии? И есть ли оно вообще? Поэзия целеустремленный снаряд – или же вольная бабочка?

Хороший вопрос. Возможно, поэзия начинается как раз в точке пересечения траекторий летящего снаряда и – бабочки, тоже имеющей свою неочевидную цель (непостижимую для снаряда: «какая беспечная и хаотичная, вольная бабочка!» – мог бы воскликнуть он, если бы да кабы). Пересечение этих линий, этих логик, этих смысловых зон кажется невозможным, но… именно это и происходит здесь и сейчас, в этом безумном мире, в этом пространстве. Реальности накладываются, частично сливаются, и возникают непредсказуемые эффекты.

Конечно, я шучу и не. Я вам не скажу за всю Одессу. Для меня это вообще все не так, кроме категории движения – ты это здорово поймал, ставя вопрос. Для меня каждый текст (если это стихи) – род транспортного средства разной степени сложноустроенности, космический корабль, перемещающий меня со всеми возможными рисками – в открытом космосе. Космосе физическом и метафизическом, конечно. И я-автор не знаю, куда переместит меня текст. И я после него уже не буду прежней. В идеале читатель «попадает» в тот же отсек, где болтается в невесомости автор. Ну, или в соседний. Тогда поэзия – это космическая одиссея для всех. Без гарантий выживания. Потому что ее вектор прямо противоположен самосохранению, экономии усилий. Но я и не хочу сохраняться – я безумец, маньяк. Мне важнее понять, испытать, пережить что-то – еще «дальше», чем это было бы по инерции моей просто-биографией. Я отношусь к биографической-себе как к инструменту, органу восприятия. Я держусь не за целиковую себя, а за восприятие и свой языковой слух. Мне не жаль, что «шкурка» дерется, а она еще как дерется! И для читателя поэзии, вероятно, это тоже так, но мягче, конечно. Неудивительно, что таких читателей не так уж и много – 5–7% от всех читающих, как утверждают «британские ученые».

Поэзия – неудобная, нервная штука. Она опрокидывает шаблоны, вываливается и вываливает нас за конвенциональную «матрицу» (недаром в «Государстве» Платон вывел поэтов за ограду полиса – нечего им там делать с их стихийным анархизмом). Собственно, она перетряхивает так называемую реальность, как стеклышки калейдоскопа. Заставляет читателя усомниться в привычном раскладе вещей.

Может быть, все дело в том, что я с детства плохо усваиваю шаблоны. Конечно, это очень неудобно для жизни – когда тебя интересуют «вещи как они есть», когда ты к ним рвешься. И еще точнее – промежутки между вещами. Жуткие и прекрасные промежутки. Нет, не культура (хотя ты можешь быть сколь угодно культурным), и не договор ученых о том, что считать природой. А первичное, не схваченное, не названное. Это вектор, противоречащий выживанию, не адаптирующий к социуму – когда ты все заново, все по-своему.

Поэзия – что-то принципиально, упрямо «лишнее» с точки зрения колбасы. Но скажу тебе такую странную вещь: человек добывает энергию для выживания точно не только и не столько из еды. Бред, да?

Возможно, для меня стихи – единственный способ прямо соприкоснуться с трансцендентным. Возможно, что других способов мне и не дано. А я не могу без «верхнего этажа». Мне дико нужны мистические события, озарения, странные состояния (вплоть до левитации, как это было в юности) – и да, стихи. Я визионер. В голове всегда – компот сюрреалистических образов. Я могу спутать право и лево, не установлю, где север-юг. Когда возникает длительная пауза между «ветками» разных поэтических периодов, я чувствую себя очень плохо. Начинаются ломки, бессмысленность. Чувство, что ты не оправдываешь, не «окупаешь» свое существование.

Ты скажешь: хорошо, но это все с точки зрения пишущего. А читателю что? А читателю – все. Новая оптика, заново увиденный мир. Офигительная свежесть всего. Суггестивное воздействие – допинг. Но никого насильно в этот «рай» тащить не нужно. Не нужно никакого нажима (поэзия анти-авторитарна). Я за выживание человечества. Риски пусть достаются тем, кто к ним готов.

Скажу тебе по секрету еще одно: пишущий может/должен верить в слова как в вещи – буквально. В шероховатую фактуру звука. Он должен осязать и взвешивать слова. В идеале граница между словом и вещью исчезает. Это и есть поэзия.

Тогда пусть будет, как в песне Smashing Pumpkins, Bullet With Butterfly Wings? Ты опередила меня о том, что хотел спросить позже. По твоему роману (хотя я назвал бы его все же повестью, извини) уже сильно складывалось впечатление, что для тебя важна трансгрессия, выход за пределы, не только даже заоблачная трансценденция, но и батаевская – в ее небесном и земном значениях – трата. Трата себя, трата ради Другого вне себя же тоже важны для тебя?

Какая разница – повесть ли, роман? Не очень-то я верю в линейность времени, истории, да и Истории вообще. Что касается траты и безумной растраты. Да, абсолютная трата в пределе – но разве не этого требует текст? Известной жертвенности? Батай, может быть, здесь и не при чем, хотя мне близка его идея растраты как бунта против установленной формы. Мне кажется, автор должен быть готов к пределам текстоцентричного подхода. В бытовом смысле это может выразиться в полном «забивании» на потребности своего организма. Дописывая свою повесть/свой роман, я в последний день 14 часов подряд не вставала из-за компьютера – даже кофе себе было некогда налить. Я была в ужасном азарте, ненормальном – не чувствовала тела (оно навалилось потом), ничего биологического мне было не нужно. И это была прекрасная свобода от биологического! Примерно так я чувствовала себя, когда в студенческие времена выходила из библиотеки им. Ленина после девятичасового штудирования Платона – без обеда, разумеется, потому что очереди в буфет там были немилосердные. Или после лекции Бибихина о Хайдеггере. Я летела, не чувствуя ног, примерно на расстоянии 5 см от снежного покрова (именно такие сигналы подавала нервная система – это виделось и ощущалось с полной физиологической убедительностью, и до сих пор помнится в ощущениях).

Что касается моей природы, то я – да, слишком легко вываливаюсь из себя и перехожу границы Другого. Я эмпат (может быть, это так сильно развито оттого, что я родилась вместе с сестрой-близнецом, я – младший близнец), обладатель, что называется, слишком лабильной нервной системы. При всем неизбежном писательском эгоцентризме я родилась человеком-партнером, я понимаю других и легко оказываюсь на их территориях, гуляю по их лугам, нуждаюсь в них. В целом люди хорошо принимают это, им нравится быть понимаемыми.