Наверняка такой точки зрения придерживался и Охинлек, который находился в лучшем положении, чтобы судить о происходящем. Однако если говорить в долгосрочном плане, то вина заключается в самом характере британского империализма. Британцы так влияли на Индию, что с викторианской эпохи и индуисты, и мусульмане были вынуждены «воздвигать ментальную и моральную защиту вокруг себя»[2404]. Экономические и образовательные различия помогли кристаллизовать различные отличительные черты, особенности и самобытность групп. Британцы, разделяя, чтобы править, отдавая предпочтение мусульманским воинственным народностям, обостряли растущий религиозный антагонизм. Это привело к кульминации в виде массовых убийств и гибели множества людей в Пенджабе.

Вместо того чтобы уйти из Индии с честью и достоинством, британцы ушли среди убийств и запаха смерти. Личный секретарь Охинлека полковник Шахиб Хамид считал: «Британская империя, которая на протяжении веков пыталась строить Индию, никогда не сможет позабыть эту великую трагедию»[2405].

Пропитанное кровью разделение Индии разрушило надежды на то, что британцы действительно смогут усилить свою империю на Востоке, отпустив страну на свободу. Уэйвелл и другие заявляли, что «Британия не потеряет престиж и мощь, но даже сможет его повысить, передав Индию индусам»[2406].

Идея заключалась в том, что партнерство сменит опеку. Станет проводиться сотрудничество в вопросах торговли, финансов и обороны. Оба новых доминиона будет верны короне.

Но ничего из этого не произошло. Раздел привел к отторжению Пакистана и Индии от Великобритании и усилил вражду между двумя новыми государствами. Неру сделал Индию республикой, и она оставалась в Содружестве только потому, что эта организация, призрак империи, могла по желанию менять форму.

Лорд Саймон (в прошлом — сэр Джон) плакался Уинстону Черчиллю в 1949 г., что Неру и Криппс в конце концов выиграли. Неру получил преимущества без ответственности, чем позволил Криппсу воплотить свои честолюбивые стремления в жизнь — «развалить Британскую империю»[2407].

Исламская Республика Пакистан развалилась на две (восточное крыло стало Бангладеш). Их правительства установили связи с другими мусульманскими странами. По мере развития экономики Индии, коммерческие связи нарушались вместе с сентиментальными. Неру сохранял нейтралитет своей страны во время «холодной войны», но казался более враждебным капиталистическому, а не коммунистическому империализму. Важнее всего то, что после раздела индийской армии между Индией и Пакистаном, полуостров более никогда не мог стать английской казармой в восточных морях. Как сказал фельдмаршал лорд Аленбрук, когда правление прекратило существование, «замковый камень арки обороны нашего Содружества был потерян, а наша имперская защита рухнула»[2408].

Земля содрогнулась. Соседние колониальные здания в Малайе, Бирме и на Цейлоне больше не были безопасными и надежными. В отличие от Римской империи, которая сохранялась на востоке на протяжении тысячи лет после того, как исчезла на западе,

Британская империя в Азии рушилась быстро. Ее скорый крах, который в равной степени стал результатом как войны, так и обветшалости, начался с падения Сингапура. Это событие сравнимо с разграблением Рима Аларихом, королем вестготов.

Сингапур, что означает Город Льва, являлся символом силы. Это была изумрудная подвеска на оконечности полуострова Малакка. Сэр Стэмфорд Раффлс приобрел его из-за стратегического положения. Размер Сингапура примерно соответствует размеру острова Уайт или острова Марта-Уэйнярд. Его защищает Малаккский пролив, основной путь из Индийского океана в Южно-Китайское море. К периоду между двумя мировыми войнами Сингапур стал пятым по величине портом в мире. Его деловое сообщество насчитывало свыше полумиллиона человек. Китайцы, чьи женщины продолжали носить халаты чонсам, а мужчины быстро приняли западную одежду, количественно превышали местных малайцев в саронгах, баджу (блузах) и шапочках-куфи. Пропорция была примерно три к одному. Но город, в котором к небу взмывало множество шпилей, куполов, минаретов и башен, доминирующий на южном берегу, был населен и фактически кишел представителями чужеродных национальностей. Индусы, цейлонцы, яванцы, японцы, армяне, персы, евреи и арабы заполняли улицы какофонией акцентов и множеством цветов. Босоногие кули носили синие хлопчатобумажные пижамы и конические соломенные шляпы. Они толкали повозки под бамбуковыми шестами, увешанными выстиранным бельем. Между велосипедов и повозок с впряженными волами на Орхид-роуд по пути к азиатским рынкам, которые пахли кальмарами и чесноком. Сикхи в тюрбанах сидели и желтых такси марки «Форд» и петляли в них между зеленых трамвайчиков по Серангун-роуд. На мостовых блестели малиновые пятна от сока плодов бетельной пальмы. Сикхи стремились к индийским базарам, где пахло кориандром, тмином и куркумой.

В трущобах царили нищета, плохое питание и болезни. Голодные дети в рванье рыскали по канавам в поисках капустных листьев и рыбьих голов. Британские чиновники во фраках ездили на «Бьюиках» от стоящих в сельской местности бунгало, окруженных жасмином, к гостинице «Раффлс» с кремовыми стенами и красной крышей. Она стояла среди пальм недалеко от кромки воды, «подобно торту, покрытому сахарной глазурью». Здесь их приветствовал метрдотель «с манерами великого герцога». Тут они ужинали и танцевали среди крутящихся вентиляторов и шуршащих папоротников. Тут они повторяли: «Эй, бой! Виски со льдом!»[2409]

Европейские «туанс бесар» (большие боссы) были уверены в себе и носили на себе эту уверенность, словно кирасу. У них имелись для того основания. В Сингапуре они владели «непробиваемой и неприступной крепостью»[2410], как повторяли газеты. То была самая крупная военно-морская база в южном полушарии. Они были хозяевами «Гибралтара Востока, ворот на Восток, бастиона британской мощи»[2411].

После окончания альянса с Японией в 1922 г. правительства в Лондоне потратили свыше 60 миллионов фунтов стерлингов на укрепление Сингапура. По общему признанию, деньги поступали крохами. Это происходило из-за послевоенного разоружения, довоенной Великой депрессии и того, что секретарь кабинета министров Морис Хэнки назвал «оргией экстравагантности в социальных реформах»[2412], которая происходила в период между двумя мировыми войнами. Хэнки утверждал то, что станет привычной мудростью: потеря Сингапура будет «катастрофой первой величины. После этого мы вполне можем потерять Индию, а в Австралии и Новой Зеландии перестанут в нас верить»[2413].