Леночка встречала подругу в обычной своей манере – бросилась обнимать и целовать ее. Она заранее решила вообще не объясняться с Лизой по поводу их прошлогодней размолвки. Лена хорошо помнила, чем закончилась прежняя ее попытка объясниться. Да и вообще, сколько можно об этом думать! Все это дела давно минувших дней. Истинный виновник случившегося известен. И, может быть, когда-нибудь Лиза узнает всю правду. Но теперь никак некстати ворошить неприятное, да и – слава богу! – пережитое, прошлое.

Немедленно усадив дорогую гостью за по-купечески обильный стол, Лена, прежде всего, поинтересовалась: а была ли Лиза дома, встречалась ли с родителями? Но, как ни удивительно, эти естественные вопросы были для Лизы совсем не простыми. Конечно, она рвалась всею душой расцеловать родителей и обнять братьев, но, появись только она дома, об этом сейчас станет известно всей улице, дойдет и до полиции. А поскольку она в розыске, то это чревато большими неприятностями и для нее самой, и – что важнее! – для ее товарищей-кружковцев. Лиза ответила, что просто так взять и заявиться домой ей и неловко, и боязно: каково это родителям будет увидеть ее нежданно-негаданно? Но она попросила Леночку сходить к ним, как можно быстрее, и рассказать, что с ней все в порядке, что она только-только вернулась в Москву из дальнего путешествия и что вскоре сама навестит их. Кроме того, Лиза настрого наказала предупредить родителей никому не говорить о ее возвращении.

Итак, уладив личное, Лиза попросила Леночку помочь ей – наверное, через своего свекра – связаться с тем социалистическим кружком, в котором она участвовала год назад и к которому Дрягалов, по ее словам, имел некоторое отношение.

По этим Лизиным словам Лена поняла, что подруга действительно скрывалась все это время где-то очень далеко, почему отстала от жизни и не знает всех событий, случившихся в Москве и, в частности, с ее знакомыми. Лена отвечала, что Василий Никифорович с социалистами больше никак не связан. И, право, как помочь подруге она не знает… Но, задумавшись на мгновенье, Лена вспомнила, что ей буквально третьего дня рассказывала Таня: несколько ее знакомых по госпиталю сестриц организовали санитарный отряд – они подают помощь всем пострадавшим от полиции и черносотенцев. И, конечно, попав в этот отряд, Лиза легко сможет установить связь со своими товарищами. Так рассудила Лена.

Затем она принялась живописать московские новости. Чего они тут только не натерпелись в последнее время! Убийство Баумана вызвало натуральное извержение вулкана! прорыв плотины! Многие тысячи рабочих вышли на улицу, и власть не воспротивилась – покорилась, смирилась перед этим буйным разливом! А рабочий народ с тех пор окреп духом, почувствовал собственную силу: теперь по Москве то и дело забастовки, митинги, шествия, а то и перестрелки случаются. Революция! Некоторые сочувствующие восставшим врачи и сестры милосердия составляют санитарные отряды и пользуют раненых. А на днях – это когда Лиза была в дороге – в Москве восстал целый пехотный полк. Вслед за этим перестрелки на улицах стали вообще почти обычным явлением. По словам Леночки, выходило, что Таня завтра же непременно поможет Лизе поступить в один такой санитарный отряд, а уже тогда ей несложно будет разыскать своих товарищей.

Известие, облетевшее Москву десятого декабря, потрясло всех – и повстанцев, и благонамеренных обывателей, и власть с ее штыками и саблями, – потрясло не столько даже масштабом свершившегося, сколько своей невероятностью, неимоверностью, невозможностью, казалось, быть исполненным: ночью было взорвано охранное отделение! Газеты несколько дней как не выходили. Но новость распространилась мгновенно – и не только из уст в уста, – но уже с утра Москва была обклеена и забросана листовками с сообщением о происшествии. Листовки появились и разошлись по всем городским частям так скоро, что могло показаться, будто они были отпечатаны под грохот обрушившегося здания, а гранки набраны еще прежде.

Восставших это необыкновенно воодушевило. Еще бы! – после вчерашнего, несчастного для них побоища в училище на Чистых прудах взрыв в Гнездниковском был несомненным успехом, достойным ответом, возмездием власти и ее подручным – полиции, казакам, черносотенцам. С ночи началось строительство баррикад. И к утру Москвы было не узнать: многие улицы, включая Садовые, оказались перегороженными баррикадами – иногда потешными, но иной раз и натуральными твердынями, которые и из пушки не сразу разрушишь.

Саломеев велел Мещерину с Самородовым явиться в штаб лишь к вечеру, а до этого отдыхать. Да где там! После Гнездниковского друзья поспешили к своим дружинам. Все их подначальные были на ногах – вместе с женами и детьми строили баррикады. Узнав о приключениях своих командиров, дружинники спровадили их отсыпаться. Долго спать, впрочем, друзьям не пришлось – до сна ли, когда такое тут! – и рассвет не наступил, как они были уже на ногах и включились в общую работу.

Дружина Мещерина занимала баррикаду на Тверской, неподалеку от Страстного монастыря. Как только Мещерин появился там, он немедленно распорядился усилить эту груду хлама, вполне осознавая, что, как ее ни укрепляй, от артиллерийских снарядов она спасением для дружинников не будет. Поблизости уже не оставалось ни досок, ни санок, ни кадок, ни даже телефонных столбов – их попилили и также уложили в баррикаду. Мещерин велел снимать ворота, где только возможно, и ставить их с внешней стороны, причем вдобавок присыпать снегом. Но даже и усиленная, по разумению командира, баррикада служила не столько укрытием для повстанцев, сколько помехой для передвижения войска и полиции. И действительно, когда утром на Тверской показались драгуны – не такой уж и малый отряд, – они вынуждены были свернуть на бульвар, увидев перед собой значительное препятствие.

Увидев такой маневр неприятеля, дружинники победно заголосили. На баррикаде установилось бодрое настроение. Едва ли не ликование. Но Мещерин понимал, что пока судьба их просто милует. Если войска вздумают основательно приняться за дело, повстанцам, обосновавшимся на этой груде хлама, придется очень туго. Стоять против артиллерии – и думать нечего! Мещерин решил немедленно увести своих людей, как только против баррикады выкатят пушку. Но даже если их начнут штурмовать в пешем строю – что маловероятно, впрочем, – и в этом случае удержаться на позиции надежды почти не было. Большинство людей в отряде не имели никакого оружия вовсе. У самого Мещерина и еще у одного дружинника было по нагану. Кроме того, в отряде имелось четыре охотничьих ружья и шесть самодельных пищалей, из которых, по совести сказать, страшно было стрелять – того и гляди взорвутся в руках!

Имея военный опыт, достаточный хоть полком командовать, Мещерин понимал, что в сложившихся условиях сидеть в обороне им равносильно погибели: неприятель, разумеется, наращивает силы, а повстанцы, изначально избравшие тактику защиты, ограничив свои действия собственными баррикадами, такой возможности лишены.

Мещерин предполагал, как именно ему следует организовать действия своего отряда, чтобы причинить наибольший урон неприятелю и насколько возможно самому избежать бездарных потерь. Но баррикада не позволяла начать исполнять этот план. А самовольно оставить ее Мещерин не мог – таково было приказание штаба.