Я кончил.

Керенский встал, пожал мою руку и сказал:

— Благодарю вас, генерал, за ваше смелое, искреннее слово.

Впоследствии, в своих показаниях следственной комиссии (по делу Корнилова. — В.Н.), Керенский объяснил это свое движение тем… что он хотел лишь подчеркнуть свое уважение ко всякому независимому взгляду, хотя бы и совершенно не совпадающему с правительственным. По существу же — по словам Керенского — «генерал Деникин впервые начертал программу реванша — эту музыку будущего военной реакции»[1910].

Была прочитана и телеграмма от Корнилова, который предлагал жесткие меры по восстановлению дисциплины, но в отличие от Деникина не ругал Временное правительство и высказывался также за усиление института комиссаров путем введения их в корпуса и предоставления им права утверждения приговоров военно-полевых судов, а также за генеральную чистку командного состава.

Керенский расскажет следственной комиссии: «Среди этих обескураживающих мнений и предложений, высказанных присутствовавшими генералами, телеграмма Корнилова, казалось, пролила слабый луч света. Она была весьма властной, но все же в ней чувствовалось больше беспристрастного отношения к солдатской массе и командующему составу. Должен сказать, что все генералы, особенно Алексеев, Рузский и Деникин, проявили полный недостаток стратегического и политического мышления». Предложения Корнилова «создавали впечатление, что это человек с более глубокими и широкими взглядами на ситуацию, нежели его товарищи»[1911].

Завершалось заседание речью Керенского. «Он оправдывался, указывал на неизбежность и стихийность «демократизации» армии, обвинял нас, видевших, по его словам, источник июльского поражения исключительно в революции и ее влиянии на русского солдата, жестоко обвинял старый режим и, в конце концов, не дал нам никаких отправных точек для дальнейшей совместной работы. Все участники совещания разошлись с тяжелым чувством взаимного непонимания»[1912].

Керенский от совещания был вообще в шоке. На обратном пути он посадил с собой в поезд товарищей по эсеровской партии комиссаров Савинкова и Филоненко, с которыми обсудил план замены Верховного главнокомандующего. Керенский объяснил, хоть и не вполне внятно, причину недовольства Брусиловым: «Я видел, что он совершенно не способен распутать ситуацию на всех фронтах, взятых как единое целое. Однако не было никаких данных о том, что Брусилов был контрреволюционер. Просто я считал невозможным для него оставаться во главе армии из-за недостатка у него определенной ориентации. На этом совещании он не высказал ни одного собственного аргумента в противовес тем, что были выражены генералами, пассивно подчинился общей тенденции»[1913].

На вопрос о том, кто мог бы сменить Брусилова, Савинков и Филоненко назвали Корнилова. Почему Керенский согласился на назначение этого генерала, которого многие подозревали в бонапартизме? Логику министра-председателя пытался объяснить Деникин: «Некоторое успокоение и упорядочение Юго-Западного фронта, вызванное, между прочим, смелой, решительной борьбой Корнилова с армейскими большевиками… То удручающее одиночество, которое почувствовал военный министр после совещания 16 июля… Бесполезность оставления на посту Верховного — Брусилова и безнадежность возглавления вооруженных сил генералом новой формации, уже доказанная опытом Брусилова и Гутора… Настоятельные советы Савинкова… Вот ряд причин, которые заставили Керенского, ясно отдававшего себе отчет в неизбежности столкновения в будущем с человеком, всеми фибрами души отрицавшим его военную политику, решиться на назначение Корнилова. Не подлежит никакому сомнению, что Керенский сделал этот шаг только в порыве отчаяния. Такое же чувство обреченности руководило им, вероятно, при назначении управляющим военным министерством Савинкова»[1914]. Но, как писал Гурко, «естественно, в штабе Ставки все расценили это как результат отказа Брусилова приехать на вокзал встречать господина Керенского»[1915].

Корнилов был официально назначен на пост Верховного главнокомандующего 18 июля. Узнав о назначении, Корнилов сразу направит письмо Деникину: «С искренним и глубоким удовольствием я прочел Ваш доклад, сделанный на совещании в Ставке 16 июля. Под таким докладом я подписываюсь обеими руками, низко Вам за него кланяюсь и восхищаюсь Вашей твердостью и мужеством»[1916].

Возвращаясь в столицу, Керенский не только менял Верховное главнокомандование. Он продолжал размышлять над новым кабинетом. «Там же, в поезде, и позднее в Царском Селе в моем присутствии составлялся список будущего правительства, — напишет Савинков. — Одно время казалось, что в этом новом правительстве Керенский оставит за собой должность министра-председателя и не возьмет никакого портфеля, что военным и морским министром буду назначен я и кадетское крыло будет более многочисленным, что Чернов и Скобелев вовсе не войдут в кабинет, а вместо них будут привлечены социалисты гораздо более правого направления — Аргунов и Плеханов… Надежда эта оказалась в значительной степени ложной»[1917].

Савинков должен будет удовольствоваться постом де-факто военного министра — управляющего военным министерством. Руководитель террористической Боевой организации эсеров, человек, организовавший громкие убийства министра внутренних дел Плеве, великого князя Сергея Александровича, священника Гапона, Савинков — одна из загадочных фигур русской революции. «В суховатом, неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично русского склада, сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка» (Степун)[1918]. Войтинскому он запомнился таким: «Энглизированный барчук в спортсменском френче, бесстрастно-неподвижное, непроницаемое лицо, папироска в зубах, нога перекинута через ногу»[1919]. Большевику Невскому Савинков «показался каким-то длинным и плешивым в своем длинном пальто английского покроя»[1920]. Англичане смотрели на него как на «человека действия и, следовательно, как на героя… Как и большинство русских, он был одаренным оратором и производил впечатление на слушателя. Как-то раз он совсем покорил мистера Черчилля, увидевшего в нем русского Бонапарта. Однако в нем были роковые недостатки. Он любил пышность, несмотря на честолюбие, он не хотел пожертвовать своими слабостями ради честолюбия»[1921].