(по крайней мере, помощи людей, которых я знала) — она очень быстро начала работать в, как это сейчас говорится, артистических кругах. То есть готовила открытия выставок, занималась дизайном и печатью каталогов, спала с художниками, разговаривала с покупателями — и все это на деньги четырех арт-дилеров, которые в те времена были самыми главными по части искусства в столице, — потрясающе могущественными людьми, что стояли за галереями и художниками и руководили всем процессом. Тогда я уже отказалась от бесполезных — уж простите меня — левых взглядов и все более сближалась с некоторыми кругами ИРП. Однажды мой бывший муж сказал: если продолжишь писать в этом же духе, тебя отовсюду выгонят или случится что похуже. Я не задумалась над тем, что значило это «похуже», и продолжила писать статьи. В результате меня не только не выгнали, а сверху намекнули, что я им весьма интересна. То было невероятное время. Мы были молоды, обязанностей у нас было не так уж и много, мы считали себя независимыми, в том числе в финансовом плане. В те годы Келли и решила, что самое подходящее имя для нее — Келли. Я по-прежнему звала ее Лус Мария, но другие люди называли ее Келли, а потом она сама однажды это сказала: Асусена, Лус Мария Ривера мне не нравится, не нравится, как это звучит, я предпочитаю быть Келли, все меня так называют, сделай, пожалуйста, то же самое. И я ей ответила: без проблем. Хочешь, чтобы я звала тебя Келли, — пожалуйста. И с этого момента я начала ее звать Келли. Поначалу это все казалось мне комичным. Какое-то пошлое американское прозвище. А потом вдруг поняла: а ведь имя-то ей подходит. Возможно, потому, что Келли чем-то походила на Грейс Келли. Или потому, что Келли — имя короткое, два слога, а Лус Мария — длинное. Или потому, что Лус Мария звучало как-то на религиозный манер, а Келли не звучало или напоминало о какой-то фотографии. Где-то у меня лежат ее письма за подписью — Келли Р. Паркер. Думаю, она даже чеки с этим именем выписывала. Келли Ривера Паркер. Есть люди, которые считают: в имени скрыта твоя судьба. Но я так не считаю. А если бы и так, Келли, выбрав такое имя, каким-то образом сделала шаг навстречу невидимости, шаг навстречу кошмару. Вы как думаете, имя как-то связано с судьбой? Нет, отозвался Серхио, и мне лучше в это не верить. Почему? — с любопытством выдохнула Асусена. У меня самое обычное имя, ответил Серхио, глядя в черные очки хозяйки дома. Та вдруг подняла руки к голове, словно бы у нее вдруг разболелась. А знаете, что я вам скажу? Все имена — самые обычные, все они вульгарны. Келли, Лус Мария — не все ли равно. Все имена изглаживаются из памяти. Этому нужно учить детей с первого класса. Но мы боимся так поступать.

Свалка Эль-Чиле не впечатлила Кесслера так, как улицы в районах, где часто похищали людей, по которым он ездил в полицейской машине, сопровождаемой другой полицейской машиной. Районы Кино, Ла-Вистоса, Ремедьос Майор и Ла-Пресьяда на юго-западе города, районы Лас-Флорес, Плата, Аламос, Ломас дель Торо на западе — все они примыкали к индустриальным паркам и опирались, словно на два позвоночных столба, на проспекты Рубен Дарио и Карранса; и районы Сан-Бартоломе, Гуадалупе Виктория, Сьюдад-Нуэва, Лас-Роситас на северо-западе города. Ходить по этим улицам, даже при свете дня, страшно, сказал он журналистам. То есть я хочу сказать: страшно ходить даже такому человеку, как я. Журналисты, из которых никто не жил в этих районах, покивали. А полицейские, наоборот, заулыбались. Тон Кесслера им показался слишком наивным. Он говорил как гринго. Хороший гринго, конечно, — плохие гринго говорят совсем по-другому. Ночью женщину там подстерегает опасность. Есть еще один фактор — безрассудство. Бо`льшая часть этих улиц — если не принимать в расчет транспортные артерии, по которым ходят автобусы, — практически не освещены. В некоторые районы полиция даже не приезжает, сказал Кесслер мэру, который подпрыгнул в кресле словно гадюкой укушенный и тут же состроил очень грустное лицо — с пониманием, мол. Прокурор штата Сонора, его заместитель, судейские — все сказали, что, похоже, проблема, как бы это сказать, ну вроде как вполне возможно, это проблема муниципальной полиции, которой руководит дон Педро Негрете, брат-близнец ректора университета. Тогда Кесслер спросил, кто такой Педро Негрете, был ли он ему представлен, и двое молодых энергичных судейских, которые его везде возили и неплохо говорили по-английски, ответили: нет, по правде говоря, они не видели дона Педро рядом с сеньором Кесслером, и Кесслер попросил, чтобы его описали, возможно, он его видел в самый первый день в аэропорту, и судейские тщательно описали шефа полиции — но как-то без энтузиазма, и фоторобот вышел не слишком хорошим, словно бы парнишки раскаивались в том, что упомянули дона Педро. Фоторобот Кесслеру совсем не помог. Фоторобот молчал. Да и состоял из общих пустых слов. Он такой, жесткий, такой настоящий полицейский, сказали молодые и энергичные судейские. Он некогда тоже служил в судебной полиции. Тогда он, наверное, похож на своего брата-ректора, подумал Кесслер. Но судейские рассмеялись и снова налили ему баканоры: нет, сказали они, даже не думайте, — дон Педро не похож, вообще не похож ни капельки на дона Пабло, тот ведь ректор, и он высокого роста, худой, аж кости торчат, а вот дон Педро, о котором речь, совсем не высокий, широкоплечий, но низенький, коренастый и немного полный, потому что любит хорошо поесть и отдает должное и местной кухне, и американским гамбургерам. И тут Кесслер спросил себя: а нужно ли ему переговорить с этим полицейским. Нужно ли к нему подъехать. И также спросил себя, почему это шеф полиции не подъехал к нему, ведь он, в конце-то концов, по приглашению сюда прибыл. И записал его имя в блокнот. Педро Негрете, некогда судебный полицейский, шеф муниципальной полиции города, уважаемый человек, даже не подошел к нему поздороваться. А потом Кесслер занялся другими делами. Принялся изучать дело одной из погибших женщин. Время от времени опрокидывал стаканчик баканоры — хороша, чертовка. Он также подготовил еще две лекции в университете. А однажды вечером вышел через заднюю дверь, прямо как в первый свой день, сел в такси и поехал на ярмарку народных промыслов, которую здесь называли индейским рынком или северным рынком, купить жене сувенир. И так же, как в первый раз, за ним все время следовала полицейская машина без знаков различий, и он этого не заметил.

Когда журналисты уехали из тюрьмы Санта-Тереса, адвокат уронила голову на стол и принялась тихонько всхлипывать — жалостно-жалостно, как совсем не плачут белые женщины. Так плачут индианки.