Разговор зашел о способности подчиняться и командовать.

– Каждому в этой жизни свое, – опрокинув в горло очередной стакан водки, рассуждал пожилой рыбак Василий Андреевич. Он был какой-то двойной человек. Сашке казалось, что Василий Андреевич специально старается делать все помедленнее, маскируя таким образом свою внутреннюю, почти лихорадочную торопливость. – Кто-то рождается, чтоб командовать, кто-то – чтоб команды выполнять. Главное, чтобы каждый свою нишу правильно понимал. Тогда ни революций, ни войн не будет. Вон, на Саню гляньте, – кивнул он. – Толковый парень, расторопный, голова крепко на плечах сидит. А делает спокойно, что ему по рангу положено, а куда не положено, туда и не лезет. Соблюдает свою нишу! Так ведь, Санек?

Сашка неопределенно пожал плечами. Он смотрел на это иначе, но объяснять Василию Андреевичу, в чем именно с ним не согласен, ему не хотелось.

– Нет, не так, – вдруг сказал Воронежцев.

Сашка заметил, что он подмигнул ему.

– В смысле? – удивился Василий Андреевич. – Что не так?

– Все не так. А ты, Ломоносов молодой, зря помалкиваешь. Что думаешь, то и скажи, не стесняйся.

Сашка и не стеснялся своего на этот счет мнения. Просто оно казалось ему настолько обыкновенным, само собой разумеющимся, что он не видел необходимости его высказывать. Но раз просят…

– Кто подчиняться не умеет, тот и командовать не сможет, – сказал он. – Злобно будет командовать. И бестолково.

– Понял, Андреич? – хмыкнул Воронежцев. – Парень еще только глаза на мир открыл, а уже понимает, на чем этот мир держится. Ну, может, не весь мир, но человеческие отношения точно. Социум! У меня сын в Англии учится. С королевскими внуками, между прочим, в одной школе. И чему, думаешь, его первым делом там научили? А вот этому и научили – подчиняться. И его, и внуков королевских тоже. Мне тут некогда следить было, супруга и разбаловала пацана. Уже не только няню, мать ни в грош не ставил. Еще и теорию под это дело подвел: я, мол, когда вырасту, не слушаться буду, а руководить. Ну, я, как это услышал, за шкирку его и в Великобританию. Через полгода на каникулы приехал – не узнать парня.

– Еще неизвестно, что из него вырастет, – хмыкнул Василий Андреевич. – Может, только слушаться и научится, а дело свое тебе и оставить будет некому.

– Конечно, все может быть, – пожал плечами Воронежцев. – Только у меня другие наблюдения. Ты, Александр, как – стихи не пишешь? Или картины?

– Стихи? – удивился Сашка. – Нет. И картины тоже. А при чем здесь это?

– При том, что иначе, чем мы вот сейчас рассуждали, только те живут, кому от Бога другое дано. Стихи, картины – непонятным образом что-то создавать. У тех все по-другому, к ним никакие правила не применимы. А про таких, как мы с тобой, ты все правильно понимаешь.

Это «мы с тобой» удивило Сашку и, что скрывать, польстило ему. Он даже покраснел от удовольствия; хорошо, что в отблесках костра это было незаметно.

Через неделю, уже уезжая в Москву, Воронежцев сказал:

– Я через месяц-другой опять приеду. Понравилось мне здесь. Заодно прикину кое-что. А потом и поговорим. Есть у меня на твой счет соображения…

Многое забылось за двадцать с лишним лет, но тот разговор Сашка помнил так ясно, как будто он состоялся вчера. Да и странно было бы, если бы он его забыл: с того разговора началось его первое самостоятельное дело, и жизнь его совершила такой поворот, какого он от нее не ожидал. Хотя, может, именно чего-то подобного и ожидал… Какого-то прямого вызова жизни ожидал, прямого ее вопроса, на который он ответит: да, я могу.

Мурманский офис располагался на сопке, и открывающийся из окон вид радовал свободой, несмотря даже на множество однотипных серых коробок-домов, которыми сплошь был застроен город. Море волновалось внизу и вдалеке, и, когда Александр слушал отчеты своих экономистов или когда поднимал голову от бумаг, эта живая, волнующаяся масса подернутой холодным металлом воды постоянно оказывалась у него перед глазами.

Она словно напоминала о чем-то, эта вода, она была – как мысли о прошлом двадцатилетней давности.

Одного он не понимал: почему возвращается мыслями в те времена, снова и снова возвращается, и почему именно сейчас?

Александр не разочаровался в своей работе. Конечно, она не увлекала его теперь так, как в молодости, когда он бросался в работу со страстью и только в ней чувствовал полноту жизни. Ну да, теперь для этого ощущения ему требовалось что-то еще, хоть та же охота, например. Но ведь и не должна жизнь всегда видеться сквозь пронзительно ясный кристалл молодости. Так не бывает, и не должно так быть. Теперь, в его новом виденье жизни, работа стала для него величиной, постоянной в своей необходимости.

Аннушка, Аннушка, ее дразнящая, неуловимая любовь – вот что будоражило его теперь, вот что было необходимо, как доля кислорода в разреженном горном воздухе!

«Если пойдешь куда нибудь просто захлопни дверь».

Почерк у Аннушки был детский, каждую букву она выводила округло, будто бы стараясь. Хотя, скорее всего, нисколько она не старалась, просто после школы у нее не было необходимости писать, потому и сохранился ученический почерк. И по той же причине писала она с детскими ошибками.

Записочка была прикреплена к спинке кровати, в ногах, блестящей заколкой для волос. Как только Александр открыл глаза, то сразу же увидел этот листок.

Удивительно, что он не проснулся, когда Аннушка уходила. Впрочем, неудивительно. Он прилетел в Москву ночью, приехал к ней прямо из аэропорта, и неделя, которую они не виделись, сказалась во всем, что происходило между ними до утра. После этого спал он как убитый.

Он вспомнил, что Аннушка говорила, у нее рано утром назначена какая-то фотосессия. То ли она фотографирует коллекцию зимней спортивной одежды, то ли, наоборот, ее в этой одежде фотографируют. В общем, что-то на тему «мороз и солнце, день чудесный – покупайте наши свитера».

Солнце в самом деле заглядывало в окно комнаты, играло яркими бликами на прозрачной занавеске алькова и на круглых буквах записки. На Канарах, откуда Александр вчера прилетел, солнце светило в декабре и ярче, и теплее, но душу почему-то волновали вот эти трепетные блики, играющие на Аннушкиных безграмотных строчках.

Он предлагал ей лететь с ним на Канары, но она отказалась.

– У тебя там работа, Саша, – сказала Аннушка. – А мне зачем? Я на Канарах была, мне они не понравились. Торчат какие-то камни посреди океана, а я со скал не люблю купаться, люблю, чтобы песочек, как на Мальдивах. И вообще, даже рыбы приличной в ресторанах не подают, тунец один.

Александра задело, что она говорит о купании и рыбе, и он сердито одернул себя, чтобы ничего ей на это не ответить. Ему хотелось, чтобы она подумала не о Канарах вообще, не о каком-то отвлеченном путешествии, а о том, что поедет именно с ним, и чтобы ей было поэтому все равно, куда ехать. Но мало ли чего ему хотелось! Аннушке незачем было знать о таких его желаниях.