Из последних сил я заставила себя произвести короткий арифметический расчет. Согласно моей арифметике, до начала месячных оставалось дня три. Я поделилась этим с Антоном.

– Это подарок судьбы! – сказал он с таким искренним чувством, что последние вертевшиеся в голове сомнения (словно грязная вода, образовавшая воронку в ванне) разом ухнули в благословенную черную дыру.

«Удивительно!»

Странно, что это была первая мысль, вспыхнувшая в голове после того, как меня отпустило волнение. «Удивительно, что в один и тот же день я впервые поднялась на вершину горы и к незнакомым доселе вершинам ощущений». Победоносно развернувшись у подножия Чегета после спуска и оценив пройденный путь, я подумала, что нет ничего более восхитительного, чем покорять. Сейчас же я от всей души считала, что покоряться и вручать любимому человеку саму себя вместе со всем своим прошлым и будущим не менее прекрасно.

Было в тот вечер еще одно чувство, которое я испытала, пожалуй, впервые в жизни, – это чувство настоящей, идущей от самого сердца благодарности. Разумеется, мне было не в новинку говорить спасибо, но только тогда, когда Антон бережно отстранился от меня, лег рядом и прижал к себе мою голову, целуя волосы, я поняла, насколько я могу быть благодарна. Благодарна за внимание и крайнюю предупредительность, с которой он помог мне совершить этот важнейший шаг. Не менее благодарна я была и за «таблетки от детей» (хоть их и не пришлось пустить в дело) – столько раз я слышала о полном равнодушии мужчин к этим проблемам («им лишь бы получить удовольствие, а там – хоть трава не расти!»). Нет, что касается «мужского вопроса», судьба решительно встала на мою сторону!

Разумеется, я не могла не заметить, что в любви Антон действовал очень умело, как умело руководил и мной самой, но это только грело мне душу: как и в тот единственный вечер, проведенный с Ильей Семеновичем полтора года назад, я ощущала, что рядом со мной и мудрый отец, и нежный любовник. И воспоминание словно подхлестнуло меня, доводя до предела все чувства разом: я резко приподнялась, обхватила Антона за шею и прижала к себе изо всех сил, словно ребенок, боящийся, что у него отберут любимую игрушку.

– Ты что? – спросил он недоуменно и даже испуганно.

– Просто…

Просто я не могла объяснить, что теперь, кроме мамы и книг, у меня появилась еще и любовь.

А все-таки Высоцкий был прав: «Лучше гор могут быть только горы…» Нет, лучше гор может быть только любовь – любовь в горах. Нет, вообще ничего на свете не может быть лучше погони друг за другом на лыжах по пушистым склонам Эльбруса, когда задыхаешься равно от восторга и от снежной пыли, фонтаном обдающей лицо. А когда, разогнавшись, ты замираешь на полусогнутых ногах и идешь по траверсу, огибая крутой выступ скалы и видя свой маршрут ровно на метр вперед, то ужас доводит тебя до экстаза; впору зажмуривать глаза и высохшими от волнения губами пришептывать: «Еще! Еще!» Горное солнце в этот момент кажется одним сплошным сиянием, заполнившим все пространство на твоем пути.

А горные звезды так просто нереальны. Когда вечерами мы гуляли по одной-единственной дороге, идущей через Баксанскую долину, мне казалось, что кто-то разложил перед нами на черном бархате россыпь крупнейших бриллиантов. Эти звезды были настолько ярки и настолько велики, что подняться на цыпочки и протянуть к небу руку за одной из них вовсе не было бы ребячеством. Самую крупную из звезд (Антон считал, что это был Юпитер) мы называли «фонарем» – она распространяла вокруг себя настоящее сияние.

Как ни странно, впервые я обратила внимание на звезды лишь на пятый день пребывания в горах: первые два вечера я проспала, третий и четвертый мы с Антоном провели, не отрываясь друг от друга, а на пятый впервые вышли погулять – словно отдышаться после долгого бега.

Было удивительно хорошо чувствовать свою полную, взаимопроникающую близость с другим человеком. Я была близка с мамой, но на общем пути по жизни я все время держалась где-то возле ее колен; я была близка с подругами, но это была близость людей, идущих в ногу. Близость с Антоном означала то, что я все время несу его в себе, словно внутренний камертон, на который теперь настроена моя жизнь.

На прогулке мы по-прежнему много говорили; главной темой теперь стала, конечно же, тема телесная. Но за полчаса до того, как на небе выступили звезды, мы потихоньку замолчали: видимо, нас обоих заворожило трагическое величие приближающейся ночи.

Прямо перед нами на гору садилось облако. Не опускалось, а именно садилось, бесформенное и усталое, словно бабушка в парке на скамейку. Воздух становился все более хмурым, обессилевшее облако сползало все ниже по склону, а пронзивший его насквозь пик горы оставался все таким же ледяным и непреклонным и даже светлым от еще долетавших до него закатных лучей. Мы успели увидеть, как белая старушка осела чуть ли не до подножия, покрытая ледником вершина напоследок победно сверкнула и их обеих уничтожила наконец-то вошедшая в долину ночь.

Мне неожиданно стало горько от зрелища этой неравной борьбы и общей гибели; я потеснее прижалась к Антону, чтобы почувствовать его успокаивающую руку на плече и увериться, что я не одна во Вселенной.

Горная ночь оказалась на удивление яркой и торжественной. Когда звезды разгорелись по-настоящему, мы остановились, и Антон стал показывать и называть мне созвездия. У меня создалось впечатление, что он знает их все, как знает и имена самых ярких светил. Он указывал мне на двойные звезды, попеременно заслоняющие друг друга, рассказывал об остывающих белых карликах и агонизирующих красных гигантах, говорил о всепожирающих черных дырах величиной не больше камушка и задумчиво обмолвился о веющем во Вселенной солнечном ветре. Казалось, он повествует о живых существах, обитающих вокруг нас, и рассказ получался поистине колдовским, у меня по спине даже бежали мурашки.

– Ты что, занимался астрономией? – спросила я восхищенным полушепотом.

– Да, несколько лет перед поступлением. Я вообще хотел учиться на физфаке – на отделении астрономии, но там набор только раз в пять лет.

– А почему ты не подождал?

Он усмехнулся:

– Потому что ждать пришлось бы в армии.

Объяснение было совершенно закономерным, но я никак не могла смириться с тем, что человек вот так взял, да и предал свою мечту.

– Но ты ведь мог бы поступить просто на физфак, а потом перевестись на астрономическое отделение.

Антон почему-то отвернулся, как будто он обращался не ко мне, а к темноте вокруг.

– Да не поступил бы я. У меня всегда с физикой было плохо, я только звезды любил… А у папы однокурсник – декан геофака.

Это был первый за время нашего знакомства с Антоном момент истины; он обнажил передо мной свой старый шрам, и я почувствовала, что это еще крепче привязало меня к нему.

Как это ни смешно, но в горах я впервые начала о нем что-то узнавать по-настоящему. Во время наших совместных спусков я успела убедиться в его смелости, но это было не бесшабашное лихачество, а смелость, если можно так выразиться, взвешенная и осторожная. Антон никогда не был настроен рисковать понапрасну, в то время как я представляла собой самый опасный, по классификации нашего тренера, тип горнолыжника – «храбрый чайник». Поэтому разумная сдержанность Антона вызывала во мне всяческое уважение – можно было не сомневаться в том, что этот человек затормозит вовремя.