Такие неуязвимые зомби часто встречаются в истории науки и экономики: это идеи, которые в принципе невозможно опровергнуть. Классический пример – примитивные версии фрейдизма, в которых главное место занимает эдипов комплекс. Комплекс назван так по имени героя древнегреческой трагедии, в неведении убившего своего отца и женившегося на собственной матери. Если сын ненавидит своего отца, это, как утверждается, указывает на эдипов комплекс. Но если сын обожает своего отца, то это объясняется опять же как вытеснение эдипова комплекса. В такой формулировке психологическая теория Фрейда оказывается вообще неопровержимой.

Однако целый ряд философов науки, начиная с позднего Карла Поппера, показал, что если в принципе невозможно вообразить себе факт, который мог бы опровергнуть некую теорию, то ее вообще нельзя считать теорией. В конечном счете ее содержание сводится к тому, что «возможно все и что-нибудь из этого произойдет».

Глобальный финансовый кризис, а до него кризис доткомов показали, что, если только не придавать ей какого-то противоестественного смысла, гипотеза эффективного рынка ошибочна. Несмотря на небывалые в истории масштабы и совершенство, глобальные финансовые рынки оказались все так же уязвимы для нездоровой мании, надувающихся пузырей и паники, подобных тюльпаномании в Нидерландах XVII века.

Чтобы обезопасить гипотезу эффективного рынка от опровержений, ее сторонники постарались переопределить понятия. Об их главном аргументе уже говорилось: если бы в мире нашелся тот, кому оказалось бы под силу безошибочно распознать биржевой пузырь, то он смог бы заработать сколь угодно большие прибыли. Даже если кому-то, например Уоррену Баффету, и впрямь удалось это однажды сделать, то это всего лишь пример исключительного везения. Только если бы каждый был в состоянии повторить его успешную игру на понижение, гипотеза считалась бы опровергнутой. Но невозможно же, чтобы все ставили против рынка, – рынок ведь и есть в конце концов совокупность всех ставок!

Этот довод в том или ином виде приводился всеми главными сторонниками гипотезы эффективного рынка, прежде всего Юджином Фамой, Джоном Кохрейном из Университета Чикаго и Скоттом Самнером из Университета Бентли. В статье с метким названием «Доказывая недоказуемое» Скотт Самнер, по крайней мере, смог признать трудности в своей позиции:

Но почему у теории Фамы теперь такая дурная слава? Потому что за последние десять лет мировая экономика пережила два очень похожих на пузырь эпизода. Больше того, на моей памяти только эти два циклических эпизода в США и имели значение для макроэкономики. И оба эти события были предсказаны большим количеством экспертов, так как рынок явно противоречил широко применяемой теории фундаментальной оценки. Во-первых, нужно учесть, что в умах людей есть иллюзия, которая заставляет их видеть пузырь даже там, где его нет. И у людей нет причин сомневаться, что им удалось сделать правильное предсказание, ведь после подъема обязательно следует спад. Во-вторых, вспомним, что журнал The Economist дважды успешно предсказал важнейшие события современной истории. И после этого вы думаете, можно кого-то убедить, что им просто повезло? Это настолько же трудно сделать, как убедить и без того подозрительную жену, что ее муж не виновен, после того как она дважды застала его в постели с другой женщиной. Так что мне жаль Фаму. Вероятно, он прав, однако я не представляю, как можно в этом убедить хоть кого-то в нынешних условиях. Это как если бы мы пытались убедить кого-нибудь в 1933 году, что неолиберализм – это правильная политика.

С этим нельзя не согласиться. Учитывая опыт двух крупнейших пузырей последних десяти лет, трудно понять, почему Самнер еще не отрекся от своей веры; сам он не дает этому никаких объяснений, разве только говорит, что легко найти пузырь там, где его нет. С точки зрения макроэкономики опыт Великой депрессии и нынешнего глобального финансового кризиса (его настоящим началом была, по мысли Самнера, рецессия 2001 года) – это достаточно веские свидетельства против рыночного либерализма, по крайней мере в качестве универсальной политики или в той форме, в которой он преобладал на протяжении 1920-х и 1990-х годов.

С этим не желающим умирать зомби нужно покончить так же, как Поппер покончил с фрейдовской психологией. Если утверждается, что Великая депрессия, бум доткомов и нынешний глобальный финансовый кризис не противоречат гипотезе эффективного рынка, то что вообще она может сообщить нам о мире? Самое большее, что из нее можно понять, – даже если рынки полностью оторвались от экономической реальности, то трудно использовать этот факт, чтобы заработать.

Как только гипотеза эффективного рынка отметена, финансовым рынкам можно дать более обоснованную оценку.

Они являются необходимым связующим звеном между кредитными организациями (активы которых в конечном счете проистекают из сбережений домохозяйств) и заемщиками – как потребителями, так и инвесторами. В смешанной экономике эта функция, как правило, принадлежит частному сектору, и здесь нет оснований ожидать каких-либо изменений в среднесрочной перспективе. Даже если мы наблюдаем сегодня создание ряда государственных финансовых институтов, этот тренд будет нивелирован возвращением в частные руки институтов, полностью или частично национализированных в период кризиса.

Но признание необходимости финансовых рынков не влечет за собой согласия с содержащимся в гипотезе утверждением, что рыночные цены обязательно «правильные» и лучшей оценки сделать невозможно. Напротив, в разумных пределах правительство может действовать вопреки установившимся на финансовом рынке ценам, по крайней мере, в двух отношениях.

Во-первых, опыт последнего десятилетия не оставил никаких сомнений, что частный финансовый сектор способен порождать пузыри и что экономическая политика должна этого не допускать. Центральным банкам для этого недостаточно процентных ставок в качестве единственного инструмента политики. Скорее, для этого нужно определенное сочетание макроэкономической политики и регулятивных мер. Если, к примеру, развивается пузырь в недвижимости, то центральный банк должен обладать достаточной властью, чтобы увести кредитные потоки от перегретых секторов, что не обязательно означает сокращение производственных инвестиций. Во-вторых, в своей оценке государственных инвестиций правительства должны использовать анализ выгод и издержек и учитывать пользу в неденежной форме, а не полагаться на мнение финансовых рынков, рейтинговых агентств и т. д. Причем вопрос, какие инвестиции должно брать на себя государство, к делу не относится.

Как только мы отказываемся от гипотезы эффективного рынка, становится понятно, что в одних случаях рынки могут спланировать инвестиции лучше, чем государство (когда важен точный учет потребительского спроса), а в других случаях (например, когда горизонт планирования очень растянут) – хуже. Отсюда логически вытекает, что смешанная экономика превосходит и экономику с централизованным планированием, и экономику свободного рынка, о чем и свидетельствует опыт XX века.

Что касается финансовых рынков, то крушение гипотезы об их эффективности ставит перед экономической политикой задачу коренной перестройки: в первую очередь требуется четко разграничить общественно необходимые функции финансовой системы, выполнение которых должно гарантироваться государством, и интересы спекулянтов, которые должны сами пожинать плоды своих авантюр. В результате должна сформироваться система «банк-кубышка», в которой финансовому сектору отводится роль инфраструктурной сферы, такой же как энергетика или связь. И хотя финансовые услуги будут в ней предоставляться и частными, и государственными компаниями, у государства появится возможность явно ручаться за стабильность финансового сектора в целом.