Пристроившись к ведущей девятке «петляковых», мы без приключений вернулись на свой аэродром.

Первым, кого я увидел после приземления, был мой механик Шота. Рядом с ним стоял с поникшей головой заметно осунувшийся старший инженер полка Е.Л. Фраинт. Вижу, мои друзья хотят что-то высказать, но именно это «что-то» мешает откровенному разговору.

Наконец я не выдержал молчания:

– Шота, что нового?

Он подошел ко мне, зачем-то полез в карман комбинезона, порылся там – ничего не нашел, потом, страдальческими глазами глянув на инженера, в сердцах попросил:

– Говорите вы, товарищ старший инженер! Я, когда волнуюсь, плохо объясняю по-русски.

Чуя недоброе, я вскипел:

– Говори, Шота, не юли… Пойму с полуслова! Фраинт, переминаясь с ноги на ногу, начал издалека:

– Все мы в полку, Кирилл, знаем, как близок тебе Пантелеев. Он, Шабанов да ты – неразлучная троица…

Молнией пронзила мысль:

– С Пантелеевым что-то случилось?..

– Что, командыр, бивает хуже смэрти! – простодушно воскликнул Шота.

Инженер задумчиво посмотрел на механика, потом на меня и отвернулся.

– Пантелеев из-за неисправности мотора прекратил взлет и зарулил на стоянку. Техники проверили работу мотора на всех режимах – ревел как зверь… Летчик снова на старте. Но при повторном взлете та же история: в момент подъема хвоста мотор начал давать перебои. Пантелеев опять заруливает на стоянку. Самолет поставили на «козелки», приподняли в положение, при котором мотор барахлит, – горизонтальное, взлетное: двигатель работает безукоризненно на всех режимах.

Что оставалось делать летчику? Он предпринимает третью попытку взлететь – несмотря на перебои в работе мотора, продолжает разбег и, не набрав нужной скорости для отрыва самолета от земли, врезается в кручу оврага…

Гибель Пантелеева будет вечным укором моей совести. Я не сумел вмешаться, а должен был…

– Должен был, должен был, – машинально повторил я, – кому, что?..

Инженер осунулся за эти сутки, сник, поблек. Даже походка стала тяжелой, старческой. Вот он идет от самолета к самолету, кому-то что-то говорит, объясняет, а думает об одном и том же.

Невыразимо жаль друга! Тяжелая, не восполнимая для меня потеря, но как по-человечески горько глядеть на живого и невредимого инженера полка…

Вскоре к нам в полк прилетел командир 4-го истребительного авиационного корпуса ИД. Подгорный. Высокий, стройный, элегантный, в безупречно выглаженной генеральской форме, он четко подошел к строю, принял рапорт командира части, поприветствовав летчиков и техников, посмотрел в небо и сказал:

– Тишина и спокойствие над вами! Но знайте: не противник жалует эту благодать. После разгрома фашистской авиации на аэродромах ему не до вас: немцы зализывают раны. Сколько потребуется для этого времени – гадать не станем. Сейчас будем награждать товарищей, принявших участие в этой операции.

Подгорный вручил орден Отечественной войны Гомолко, Гривкову, Шабанову и автору этих строк.

Уже в неофициальной беседе генерал рассказал нам, что в момент атаки Харьковского аэродрома там находилось около шестидесяти самолетов и больше половины было уничтожено. Одновременно воздушная армия нанесла удары по многим другим аэродромам противника.

На мой взгляд, наша четверка в том вылете ничего особенного не сделала, и при награждении орденами, видимо, учитывались наши боевые действия за прошедшие недели: я, например, имел на счету восемнадцать боевых вылетов, несколько воздушных боев и сбил три самолета. Да и товарищи ничуть не отставали.

Когда нас поздравляли с наградами, я чувствовал себя немного неловко, ведь к боевым отличиям каждый относится по-разному. Как и многие, я жил сегодняшним днем и получение ордена расценил как запрет на неудачное выполнение будущих заданий командования.

Не прошло и десяти дней после массированного налета нашей авиации на аэродромы врага, как немцы явились с ответным визитом. Произошло это после первомайских праздников. Правда, группа их была уже не та, что раньше: только три девятки «мессершмиттов» и две – «юнкерсов».

Бомбардировщики направились к Валуйкам, а истребители устремились на наш аэродром со стороны солнца. Группами по шесть-восемь самолетов они имитировали воздушный бой и так пытались создать ловушку для наших одиночных истребителей: пойдет какой-либо летчик на помощь своим, а попадет к врагу. Но хитрость врага была разгадана, и обмануть нас не удалось.

«Лавочкины» в небольшом количестве связали боем разрозненные группы противника, изолировав их от бомбардировщиков. Основные же наши силы громили «юнкерсов», не имеющих прикрытия.

Враг рассчитывал выйти на аэродром внезапно и отбомбиться без помех. Но план его не удался: Ла-5 барражировали в воздухе и фашистов встретили на подходе к аэродрому; а дежурные подразделения, получив предупреждение о противнике, успели вовремя взлететь и умело разобрались в обстановке.

Бой, начавшийся над аэродромом, уходил в сторону. Я взлетел с Любенюком, за нами – Гривков с Шабановым, потом командир третьей эскадрильи Гавриш с ведомым.

Наша четверка, перехватив девятку Ме-110, пошла в атаку – пара за парой. Следуя за Любенюком, я набросился на «сто десятого»: короткая очередь, и «шмитт» резко валится на крыло. Отделившись от группы, он пошел со снижением, оставляя позади себя шлейф дыма.

Мой ведущий приказывает:

– Добей, Кирилл!

Осматриваюсь: истребителей противника не видно, и я атакую отставшего от группы «мессершмитта». Подхожу сзади: скорость у него небольшая, и сближение происходит слишком быстро. Беру фашиста в прицел. Дистанция 100… 70 метров… И тут замечаю, что сверху, чуть впереди меня, пикирует «Яковлев», явно меня не видя.

Я не успеваю отвернуть, и «крючок» концом плоскости бьет по мотору моей машины. В результате «Яковлев» с отбитым крылом пролетает несколько секунд по прямой, в эти мгновения летчик успевает покинуть изуродованную машину: над его головой раскрывается белый купол парашюта. А мой «лавочкин» с перекошенным мотором, перевалившись через левое крыло, начинает падать. Тряска ужасная: рябит в глазах, приборная доска и радиостанция падают на колени, на пол кабины. Да еще пушки непроизвольно заработали. Я успеваю сообразить, что надо поставить их на предохранители, и стрельба прекращается.

Нужно покидать самолет, но уже поздно – слишком мала высота, парашют не успеет раскрыться. Выхватываю машину из пикирования почти у самой земли и ищу место для посадки. Впереди – траншеи. Успеваю уклониться чуть-чуть вправо, касаюсь фюзеляжем земли, но все-таки попадаю радиатором в один из окопов: толчок – и меня по инерции бросает вперед, а я упираюсь ногами в педали, левой рукой закрываю прицел, чтобы не размозжить о него голову. Раздался неприятный треск, фонарь кабины непроизвольно закрылся, и наступила тишина, только в ушах слегка гудело.