в публичном доме, была скрыта от внешнего мира, и ей потворствовали как коллеги, так и, возможно, хозяйки тех различных заведений, в которых она работала. Анна Иванова, двадцатичетырехлетняя секс-работница одного из таких заведений, свидетельствовала в суде, что Красавина и ее любовница «Лизунова сделались нераздельными и совокуплялись друг с другом – одним словом, стали тем, что у нас в домах терпимости называется кошками» (жаргонизм, обозначающий проституток, которые оказывали сексуальные услуги друг другу)[225]. Очевидно, женские однополые отношения в публичных домах Санкт-Петербурга были обычным явлением, раз у секс-работниц они получили особое название. Любовная переписка женщин была заслушана в суде в качестве улик. В одной из записок девушка Красавиной писала ей: «Ты, моя Поля, моя милая и дорогая и родная, я тебя люблю». Так же нежно выражали свои чувства проститутки в венерических лечебницах, где можно было видеть «трогательно-ласковые пары» публичных женщин, которые демонстрировали подлинную страсть друг к другу[226].

Публичные дома царского времени, подобно аналогичным заведениям Франции на рубеже XIX–XX веков, создавали условия для ménages de tribades – сожительств трибад. Во Франции содержатели борделей даже поощряли однополые отношения между своими секс-работницами, считая это, с одной стороны, стабилизирующим фактором, а с другой – способом привлечения клиентов в заведения[227]. Остается неясным, до какой степени владельцы русских публичных домов придерживались такой политики. Хозяин нескольких борделей на Васильевском острове и в Чубаровом переулке, в которых работала Пелагея Красавина, очевидно, мирился с ее попытками завязать интимные отношения с проститутками, пока она продолжала приносить доход. В конце концов он уволил ее за отказ обслуживать клиентов[228]. О лесбиянстве в русских борделях писал петербургский врач Борис Ильич Бентовин, свидетельства которого указывают на то, что управляющие публичными домами одобряли взаимное «обожание» среди секс-работниц, поскольку оно гарантировало, что они не разовьют привязанности к клиентам-мужчинам. Также Бентовин отмечал отношения наставничества, когда «очень юные, только начинающие свою деятельность проститутки влюбляются в более солидных и опытных подруг»[229]. Старшие проститутки давали совет и наставляли своих младших подруг в «критические минуты», обучая их важным навыкам. В своем исследовании проституции 1909 года Бентовин ничего не упоминает о лесбийских tableaux vivants – «живых картинах», популярном аттракционе в парижских домах терпимости того времени. Однако он отмечает, что женщины, связанные друг с другом наставническими отношениями, сидели парами в гостиных петербургских борделей. В этом специфическом месте, где рынок сексуальных услуг смешивался с иллюзорной атмосферой домашнего уюта, партнерша помоложе служила своеобразным «притягательным магнитом» для более состоятельных гостей. При этом ее наставница постарше «едва ли могла бы рассчитывать на успех, а тут благодаря присутствию юной подруги тоже, глядишь, привлекает менее требовательного поклонника. Так и живут обожающая с обожаемой, как бы дополняя друг друга и принося друг другу известные выгоды»[230]. Снисходительное описание, которое Бентовин дает наставническим однополым отношениям в борделе, стоит читать, соотнося его с горькой правдой действительности, с которой сталкивалось большинство легальных проституток. Условия жизни в российских публичных домах обычно были убогими и калечили проституток и нравственно, и физически. Медицинский надзор, грубый и бесцеремонный, навязывался женщинам угрозами физического вреда и нищеты. Хотя бордели и составляли сферу общества, где, без всякого сомнения, тайно существовали однополые отношения, суровая жизнь в публичных домах предоставляла секс-работницам лишь ограниченные возможности для самовыражения[231].

Упразднение советской властью медико-юридического регулирования деятельности борделей и последовавший подъем тайной секс-торговли на стороне превратили проституцию в неподконтрольную сферу для женщин, обратившихся к этой профессии. Жилищный кризис и постепенное исчезновение возможностей использовать городские помещения в частном порядке вытеснили запрещенный гетеросексуальный секс на улицы и железнодорожные вокзалы, в экипажи извозчиков, в рестораны, бани и салоны такси. Революционный режим неоднократно заявлял, что женщины, продающие свои тела, являются жертвами экономической эксплуатации и их нельзя подвергать уголовному преследованию. Вводились кампании, целью которых было убедить падших женщин отказаться от своей секс-деятельности. Упразднение лицензирования публичных домов сделало проституцию весьма нестабильным и опасным для жизни занятием для секс-работниц[232]. Русские историки утверждают, что в 1920-е годы увеличилось количество горожанок и женщин, некогда принадлежавших к привилегированным классам, которые стали заниматься гетеросексуальной проституцией как время от времени, так и на регулярной основе, поскольку именно на них городская безработица сказалась тяжелее всего[233]. Можно спорить, до какой степени историки действительно могут оценивать масштаб этих практик на основе тех источников, которые нам доступны, но, вне всякого сомнения, упразднение регулирования проституции и стремление властей спасти проституток значительно изменили среду, в которой однополые отношения развивались в рамках секс-торговли[234].

Эти социальные условия ярко иллюстрирует дело об убийстве в 1926 году гомосексуалисткой Ш. своей партнерши – проститутки Л. Оно также наводит на мысль, что советские врачи, подобно западным коллегам, усматривали связь между проституцией и женской гомосексуальностью[235]. До встречи с Л. в одной из московских столовых, где они обе работали, Ш. дважды была замужем: первый раз (до мировой войны), очевидно, по любви, а второй (во время Гражданской войны) – «по расчету». К 1919 году Ш. овдовела и в поисках средств к существованию уехала в Москву. Сначала Ш. и Л. жили в одной квартире, а затем – в одной комнате, при этом Л. металась от одной низкооплачиваемой работы к другой в поисках подработок, а также приводила домой мужчин для платного секса. Ш. также перебивалась подработками в качестве горничной и в столовой. Позднее она стала брать заказы на стирку и починку одежды и готовила еду для Л. Московским судебным психиатрам – Краснушкину и Холзаковой – Ш. сообщила, что Л. сексуально домогалась ее и что она, Ш., в конце концов была вынуждена зарубить Л. топором. Врачи с сомнением отнеслись к уклончивым и неопределенным утверждениям Ш. о краткости и эпизодичности ее половых отношений с Л. Они выдвинули предположение, что «бисексуал» Ш. не только имела регулярные интимные отношения с Л., но и периодически занималась проституцией[236].

Психиатры не объясняют, какова действительная роль коммерческого гетеросексуального секса в партнерстве Л. и Ш. В отличие от Бентовина, врачи не решились провести прямую связь между «лесбийскими» отношениями и вовлеченностью в проституцию через наставничество, предпочитая вместо этого видеть в «маскулинизированном» теле Ш. биологическое объяснение ее девиантного поведения. Другие исследователи рынка гетеросексуальной проституции первых лет советской России отмечали экономическое партнерство молодых женщин (продающих секс) и пожилых (сдающих им комнату), но даже не обсуждали вопрос о том, что за подобным симбиозом могут скрываться однополые отношения[237]. В случае с Л. и Ш. однополые отношения, по-видимому, были той связью, которая укрепляла их жизнь