А между тем это был последний печальный закатный полет к Луне — больше ни одного полета до конца века не состоится, — серебристый зимний перелет, увенчанный одной тайной великой датой: 7 декабря 1972 года астронавт Хариссон Шмитт ручной камерой «Хассельблад 500 EL» сделал из иллюминатора «Аполлона» фотографию полного изображения земного диска, каким оно видится с расстояния в тридцать пять тысяч километров. Все предыдущие фотографии Земли фиксировали либо лишь часть земной поверхности, либо частные фазы Земли с затемненным краем, и все они не шли ни в какое сравнение с гипнотическим видом голубого космического шара на снимке Шмитта. Наконец- то, два миллиона лет спустя после начала кроманьонской эры, человек разумный бросил взгляд на свой вселенский дом со стороны неба. Взгляд постороннего бога. Этим взглядом человек спасался от химериад Марса и бежал от состояния отдельности, но бегство его было полно драматизма; эпиграфом спасения могут стать слова Хойла: как только нам удастся сфотографировать Землю из космоса, мы все перейдем в новое эмоциональное состояние, каждый из людей не без тревоги осознает горькое одиночество Земли в пространстве, и какая-то новая идея, идея пока еще неясная, но поистине исторического масштаба, озарит человечество.

Это было сказано после поражения Германии: в 1948 году, в канун начала новой войны сверхдержав — холодной войны.

Двадцать лет спустя фантаст торжественно закончил свою давнюю мысль: и теперь у нас такая фотография есть, это снимок Хариссона Шмитта, и новая идея возникла — суть ее самоохрана, нельзя не заметить, что все мы внезапно спохватились суперпроблемой среды…

Снимки с Луны напугали даже великого Хайдеггера: «Я не знаю, — сказал он журналистам «Шпигеля» Аугштайну и Вольфу, — испугались ли вы, — я, во всяком случае, испугался. Теперь не нужно атомной бомбы, искоренение человека налицо. У нас сохранились лишь чисто технические отношения. То, где человек живет теперь, — это уже не Земля».

Неземля — новое слово в языке Хайдеггера.

До рокового щелчка «Хассельблада 500 EL» мы все, бессонный читатель, жили на плоской и бесконечно большой титании, на химерическом диске доистории, и никакие доводы разума не могли спугнуть глубокого сна подлунных плоскатиков. Мы были египтянами и в рощах подсознания кормили одномерных ибисов зерном двухугольников. Диск титании был бесконечен, и вдруг оказалось, что ее можно охватить одним взглядом и она кругла, черт возьми! Каждому из нас однажды, рано или поздно, но впервые попал на глаза тот роковой зимний снимок Хариссона Шмитта, на журнальной обложке, на газетной странице, на экране телевизора… Голубоватый дымчатый шар неземли, на котором глаз с трепетом различает очертания косо схваченной ракурсом Африки, кое-где задернутой пеной из облаков; видно, что Земля выпукла, она повернута к нам Южным полюсом, где отрешенно пылает ледяной щит Антарктиды, сверкающий в лучах летнего солнца… от Антарктиды облачная гряда тянется над чернильным пространством Индийского океана, а выше по склону планетной крутизны шара безоблачный простор, где видны охряные пустыни черного континента, с киноварью пятен Абиссинского нагорья, малахитом саванны; виден треугольный сомалийский клин с мысом Рас-Асир, уходящим в даль Аравийского моря, за которым темнеет горный позвоночник Хиджаза с невидимой Меккой, а на самой вершине земного шара — шара! — в просветах сизого оперенья туч глаз различает смутный африканский берег Средиземного моря, на песчаной желтизне которого мерещится ужасу взгляда дельта египетского Нила.

А вокруг проклятого шара бездонная адская бездна цвета смолы.

В отличие от прочности плоскости любой шар впадает в состояние шарности, — в призыв закругления, в дух центрифуги и оклик центростремительного движения от края выступания внутрь сокрытого. Пар схватывается уточнением ничтожности ничто. Возникает проблема точки.

Если бы человек мог зримо и бесстрастно представить себе всю чудовищную пространственную величину космоса, миллиардно-миллиардие существования вселенной, в которой, строго говоря, времени в нашем, в людском понимании совершенно нет, он бы заледенел от вида на истинное положение дел. Масштаб вселенной захватывает дух и поражает воображение, да, но душу, душу человеческую он уязвляет скорбью… Если Земля — голубой пузырек в космической пене, то Солнце, в этом произвольно взятом масштабе, — есть всего лишь желтоватый биллиардный шар, вокруг которого вращаются практически в одной плоскости диска другие пузырьки-планеты. При таких, взятых для пущей наглядности размерах, Меркурий от Солнца буду отделять всего три метра, и орбита эта еще легко поместится в обычной комнате. Зато пузырек Земли окажется от биллиардного шара Солнца на расстоянии в восемь метров, но и это не так уж и далеко по сравнению хотя бы с Плутоном; он будет описывать свой призрачный инфернальный круг уже в трехстах метрах от биллиардного солнца. Триста метров… это где-то на углу соседнего квартала… а вот ближайшая к Солнцу звезда — речь о Проксиме из созвездия Кентавра — такой же биллиардный шар, только не, желтого, а алого цвета; красный холодный карлик, — висит в пространстве кошмара уже на расстоянии в две тысячи километров — сутки езды на скором поезде. От такой бессмысленной пропасти между двумя ближайшими шариками света уже не на шутку захватывает дух. Но это только самое начало оледенения души, утратившей Землю, бессонный читатель… Как известно, наша Солнечная система и окружающие ее мыльные пузыри-соседи всего лишь ничтожная часть нашей галактики, ребро которой мы видим в виде сияющего Млечного Пути на ясном ночном небосводе. Это ребро исполинского диска, в котором Солнечная система — всего лишь пригоршня праха. И сия пригоршня любимого праха и трагических чувств находится на окраине галактического диска: заветный дымок окрестностей Солнца завис в пропасти космоса на расстоянии тридцати световых лет у экватора чудовищной двояковыпуклой линзы. Наша пригоршня праха и пыла — Солнечная система — летя по краешку грандиозного диска, совершает вокруг звездного солнца один оборот за двести миллионов лет, и если считать, что богу Гелиосу и его свите пять миллиардов лет, то он совершил всего двадцать пять оборотов вокруг центра Галактики. Словом, юноше-солнцу двадцать пять галактических лет, возраст цветущий: они еще юны и зелены побеги тех пяти миллиардов, гибки, тенисты и свежи.

Если вспомнить мерку, которой мы безнадежно и отчаянно пытаемся черпать вселенские бездны, — речь о масштабе биллиардного шарика Солнца, — то размеры наглядной Галактики будут составлять уже всего шестьдесят миллионов километров. В этом ракурсе размеры такой галактики шаров, дымков и пузырей станут равны уже расстоянию от Земли до Солнца; лампочка под потолком сумасшедшей комнаты огляда начинает мигать от перенапряжения, красный кругляшок Меркурия чиркает по стене с паническим нажимом; за вселенским окном, в абсолютном безмолвии, ужасу глаз открывается беспощадный вид на воронку исполинского звездного водоворота в клоках застывшей пены и пятнах мрака. И каждый микроскопический пузыречек дивной амброзии — горизонт чужих небосводов, дали морей, долины огня, хребты протуберанцев, и где-то здесь мы оба, бессонный читатель, и если кто-то из нас мертв, то жизнь другого так же примерзла намертво к смерти, между нами нет времени ни грана, ни капли… Но панорамой химеры роковая игра еще далеко не закончена. Сей грандиозный кошмарий материи, спиральный остров бытия сам в свою очередь — всего лишь один из клочков пены адского Мальстрема, где наши сто пятьдесят миллиардов звезд сверкают утлым блеском горлышка разбитой бутылки в чеховскую лунную ночь на темной плотине. Словом, даже такая вот биллиардная мерка уже никуда не годится… что ж, следуя за мыслью покойного — как мы оба — профессора Шкловского, уменьшим мысленно орбиту Земли до размеров самой внутренней орбиты атома водорода в классической модели Бора. Ее радиус равен ничтожно малой величине — 0,53·10-8 см. Это в миллионы раз меньше типографской точки в конце данного предложения. И что же? Тогда ближайшая звезда Проксима Центавра отползет улиткой на расстояние всего 0,014 мм, а центр Галактики — сантиметров на десять. И мы видим, как на наших глазах тот адовый остров Мальстрема, что так нагло и царственно пылает за страшным окном во весь размах пропасти между Землей и Солнцем, сжимается в ослепительную двояковыпуклую линзу, в Божий зрак. И линза Галактики протекает из бездны прямиком в сумасшедшую комнату сравнений. Теперь остров звёзд можно легко охватить одним взглядом. Размеры его смехотворны — тридцать пять сантиметров; а это немногим шире развернутой читателем журнальной книжки. Всмотримся в беззвучно слепящий глаз бездны. Разве можно прочесть что-либо человеческое во взгляде циклопа? Он сияет, но смотрит ли? Да, вселенная стала наглядней. Но стала ли она нам понятней? Ведь ясно же, что карманная Галактика никак не приблизила нас к сердцу тайны. Разве что теперь можно еле-еле различить грандиозные контуры метагалактики, в состав которой — каплей — лепится и наш талый островок звезд и которая при всей своей кошмарности все же еще далеко не вся наблюдаемая Вселенная, а только лишь часть. Часть! В новом масштабе станут ясно видны наши галактические соседи, такие же диски из мириада солнц… почти вплотную к материнской галактике — Млечный Путь, прильнули к сосцам две галактики-дети; это знаменитые Магеллановы Облака — Малое Облако и Облако Большое. Вот, оказывается, где вновь вступает в права теснота! Немногим дальше висит в пустоте другой линзообразный объект: Туманность Андромеды. По количеству звезд и полной массе она в три раза превосходит размеры галактики Млечный Путь, в ней пятьсот миллиардов звезд! Нас разделяет расстояние в восемьсот миллионов световых лет. И все же обе галактики не только близкие соседи по космической комнате, но и двойники. И Млечный Путь, и Туманность Андромеды — спиральные галактики, и последняя на всех парах движется в нашу сторону, пожирая туманной пастью за один миг квадриллионы пути. Галактика Андромеды замечательна еще и тем, что представляет собой наиболее удаленный от человека вселенский объект, который можно увидеть на ясном ночном небе невооруженным глазом. Вот оно! мерцающее молочное пятнышко, точно под правым локтем созвездия Кассиопеи, которое двойным дубль вэ — W горит в северном полушарии, между циркулем Цефея и крестом созвездия Лебедь. Как ярко должны пылать в кошмарной топке те далекие миллиарды солнц, чтобы тихо и смутно тлеть пригоршней света на земном небе! в махровой снежности зимней ночи… мартиролог света и тьмы можно снова и снова продолжить. Но хватит! пора посмотреть не в даль, а перед собой, хотя бы на собственные пальцы, которые бессонно держат журнальную книжку. В том проклятом масштабе наглядности, где в черной чернильной чертовой типографской точке спрятан весь наш белый свет, сама сия страница, пальцы руки, поры на коже, овалы ногтевых лунок и прочая мелочь от тела в свою адскую очередь тоже стали космическими миражами, и границы между мириадом звезд величиной с орбиту атома водорода и миллиардом молекул типографской бумаги и человеческой кожи становятся неразличимы божественному зраку взирания. Они, мерцая и переливаясь пегой радугой преображения, сливаются в единую звездную кожу, которой обтянут мир. Человек становится практически неразличим от муаровых переливов света и мглы, неотличим по сути предстояния, от внешнего космоса, в нем так же дивно блистают чужие мироздания, разверзаются бездны бездн, проступают контуры звездных спиралей, арки радуг, острые зарницы сверхновых. И слеза его, та самая, цена, которой, по Достоевскому, по меньшей мере мировая гармония, взлетает над океаном печали каплей соленой воды, где каждая молекула похожа на астральный персик, к которому прикреплены два астральных же абрикоса… последняя модель взирания перед нами! Тот персик, что в центре триады — есть атом кислорода, а два маленьких молодых и неспелых абрикоса по бокам — два атома водорода. И вот что поразительно! Подсобно феерическому сказочному волчку звездочета молекула вращается вокруг оси с фантастической скоростью; за одну секунду бытия она совершает множество миллионов оборотов. Так она стоит! стоит на одном месте… Но спрашивается, где же здесь опять человек? где контуры человеческого? где человеческая мерка? если все — абсолютно все — сводимо к бездонной точке? Вынесем, из уважения к ней, точку в начало красной строки: