— Так. — соображал штатский. — Не вводите нас в заблуждение! Он просто не мог туда поехать. Вот же Горьковское шоссе, единственная дорога на Москву. Мы его и перекрыли. Может, вы с ним в сгороре и пытаетесь ввести следствие в заблуждение? Ты что-нибудь понимаешь, полковник?

Ковалев почесал в затылке.

— В принципе там есть проселок, выводящий на Щелковку.

— Так какого же хрена ты молчал! — разозлился штатский. — Значит так, перекрыть Щелковское шоссе в обе стороны. Большое, огромное вам спасибо барышня, и вам спасибо, молодой человек, правда, придется вас обоих задержать до выяснения…

Штатский оказался муровским генералом Саблиным. По его приказу и на Щелковском шоссе сразу же ввели план «перехват», однако ни там, ни на Горьковском не нашли ни подозрительных, ни бесхозных машин.

— Кстати, — сказал он в ту же ночь на оперативке у начальника горотдела, когда пытались вычислить преступника по горячим следам. — Есть у Ковалева один толковый паренек. Киллера, правда, не поймал, малого не хватило, зато пленочку вот эту обнаружил. Хорошо бы усилить опергруппу талантливой молодежью.

— Усилим, — сказал его заспанный заместитель, делая галочку в своем блокноте. — Шеф сказал в восемь утра пресс-конференцию устроить. Выступите?

— Выступим раз надо, — усмехнулся Саблин. — Раз начальство велит, мы им и спляшем, и споем. У нас ведь не работа, а все тридцать три удовольствия…

Так он и сказал окружившим его журналистам на вопрос «Что вы испытываете при мысли о том, что вам придется распутывать такое сложное и загадочное преступление?»

— Удовольствие! — заявил он с отеческой улыбкой. И пояснил: — Истинное удовольствие я испытываю всегда, когда сталкиваюсь в настоящим профессионализмом в чем бы то ни было. В литературе. В искусстве. В ремесле. И в преступлении. Совершивший это преступное деяние, кем бы он ни был, является профессионалом высочайшего класса. Он не оставил нам ни единого следа, ни единой зацепки, ни отпечатка пальцев, ни окурка, ни плевка — и даже винтовку с собой прихватил. Честно скажу, приятно иметь дело с таким профессионалом. Правда, у нас все же оказались некоторые следы (генерал имел ввиду капли масла на земле, да отпечатки протекторов на цементе, где стояла машина), но это чисто оперативная информация, разглашать которую я не имею права. Все силы столичной милиции и других регионов брошены на поиски заказчиков и исполнителей этого кровавого и беспримерного по своей дерзости убийства. К сожалению, могу предположить с точностью девяносто девять процентов лишь одно — непосредственные исполнители преступного заказа, скорее всего, уже мертвы.

Ирина Надеждина не присутствовала на этой достопамятной пресс-конференции, поскольку уже давала показания в Лефортовской тюрьме. Содержали ее в одной камере с проститутками, детоубийцами и квартирными аферистками.

* * *

Проехавшись по центру столицы, поразив обывателей своей пышностью, силой, сплоченностью и влиятельностью криминальные похороны достигли своего апогея на кладбище. Несколько часов звучали поминальные речи. Матерые воры, убийцы и рэкетиры плакали, не стесняясь своих слез, будто прощались с родным отцом. Хотя было там много и простых горожан, присоединившихся к процессии просто из любопытства. Толпа была значительно разбавлена милиционерами в штатском и репортерами. Правда фото- и видеосъемку запретили, но скрытых камер было много. Репортеры газет и телевидения удерживались на почтительном расстоянии сердитыми постовыми.

Фраэрман подумал, что в свои пятьдесят девять он выглядит намного моложе и гораздо лучше, чем многие присутствующие здесь его ровесники и коллеги по преступному бизнесу. Некоторые из них уже в сорок лет выглядят полными развалинами. А все почему? Потому что не бросают привычек своей забубенной юности. Кто водку глушит стаканами, кто гергерыча всласть колет, иные на девок запали и «виагрой» травятся, ночами с девок не слезают, а потом сандалии откидывают… А вот он следит за своим здоровьем. Уже в сорок лет он отказался от выпивки и мясного. Трудно было поначалу, но к счастью в этом мире кроме мяса есть много калорийной и вкусной пищи: спаржа, артишоки, моллюски, морской гребешок, лососина, устрицы… Он установил над собой самоконтроль. Пил только немного вина, разбавленного водой, обычно перед обедом. Не курил. У него в доме был оборудован превосходный спортзал с тренажерами и бассейном. Его жена больше не интересовалась половой жизнью, но и Мосю уже не тянуло на постельные подвиги с каждой что подвернется. Слава богу, сейчас ему было достаточно открыть журнал «ТВ&Кино-ревю» и ткнуть пальцем в любую приглянувшуюся физиономию, и ее (его) к нему доставят в течение часа. Не потребуется даже охраны и лимузина. Сам (сама) прискачет, как только узнает, что его (ее) желает видеть сам великий Фраэрман. Однако он в отличие от покойного Вано не сластолюбив, и чтобы удовлетворить свою мужскую потребность, ему вполне хватает двух девушек, одна виолончелистка из консерватории, другая студентка из Гнесинского (и той, и другой он оплачивал квартиры и платил вполне щедрую зарплату, чтобы они пока не думали о замужестве и вовремя делали аборты). Жил он на даче, в лесу, у озера и ежедневно совершал моцион: прогуливался, дышал лесным воздухом перед завтраком и вторично перед сном.

Моисей Фраэрман всегда был привлекательным человеком и с годами не обзавелся пивным брюхом, а только слегка раздобрел, что только подчеркивало его крепкое здоровье. Ему еще не стыдно было показаться на пляже в компании с молоденькой студенткой — еще вполне сходил не за дедушку, а за папу. И что единственное по настоящему огорчало его в этой жизни — это чрезмерное внимание к собственной персоне со стороны посторонних и в частности прессы, внимание, которое было логически необходимой добавкой ко всему его образу жизни. С одной стороны всенародная слава приятно тешила душу, придавала значимость его персоне. И вообще, для чего он в свое время шел на сцену? Плох тот артист, который не мечтает стать «народным» или «заслуженным». Но слава славе рознь, и Мося как никто другой понимал, что в большей части устремленных на него взглядов сквозит не восхищение, а зависть и ирония. С одной стороны, ему на это было наплевать. Но с другой… Мог же кто-то из таких вот фанатиков-правдоискателей нацелить роковой ствол на светлую голову несчастного Вано?

* * *

Гроб с телом Вано Марагулия был установлен между могилой великого врача, который своим подвижническим трудом завоевал любовь московской бедноты еще до революции и юноши-летчика, который протаранил фашистский «юнкерс», несший груз смертоносных бомб на столицу. Моисей Фраэрман стоял у гроба в узком кругу родственников: вдовы Вано, его брата, мужа сестры и сына. Он был уверен, что его горе глубже, чем у них.

Фраэрман обернулся и посмотрел на Тенгиза Марагулия, стоящего рядом с матерью. Глаза юноши были полны слез. Ему было приятно видеть, что тот плачет. Хорошему, любящему сыну не грех поплакать на могиле отца, это не признак слабости, а скорее дань чувствам. Фраэрман желал бы, чтобы его сын тоже плакал о нем, когда он умрет. Но, к несчастью, у него родными были только две дочери, уже взрослые, а приемный сын, Олег, хоть и оставался правой рукой отца, был все же не родной, и с годами становился все более секретарем, чем сыном.