– Согласен. Тем более, во всем сыскиваются и свои положительные стороны.

– О как? Озвучь хотя бы одну.

– Я вот, к примеру, позвонил Катерине и высвистал сюда. Раз уж так обернулось, да еще в выходной, хочу в Третьяковку наведаться. Сто лет не был. Не хотите составить компанию?

– Нет, спасибо. У меня сегодня не музейное настроение. Сейчас машину в гараж перегоню и, пожалуй, пройдусь немножко. По центру, да на своих двоих. Тоже, как ты выражаешься, сто лет не гулял…

Здесь надо заметить, что в «не музейном» настроении Владимир Николаевич плотно пребывал последние двадцать с гаком лет. Нет, разумеется, когда того требовала служебная необходимость, музеи и им подобные очаги культуры он посещал. И в одиночку, и в составе делегаций. И в Союзе, и за границей.

Вот только всякий раз подобного рода визиты неизменно оборачивались для него последующими болезненными воспоминаниями из собственного ленинградского прошлого времен поздней весны 1941-го. И всякий раз в подобных случаях Кудрявцев, добравшись до своего служебного кабинета, запирался в оном, доставал из сейфа фотографию Елены, ставил ее перед собой и мучительно напивался.

В мучительном же одиночестве…

Ленинград, май 1941 года

За первой индивидуальной экскурсией по Русскому музею вскоре последовала вторая, а за ней – еще одна. Вот именно после той, третьей, состоявшейся вскоре после первомайского праздника, ознаменовавшегося нежданным природным катаклизмом[23], окончательно и безоговорочно очарованный Еленой Кудрявцев, наконец, решился…

– …Уффф! Голова кругом идет! Столько всего увидел!

– А ведь мы с вами, Володя, за эти три посещения даже и половины основной экспозиции не посмотрели.

– Не может быть? Даже половины?

– Какой вы смешной. Интересно, что вы скажете, когда попадете в Эрмитаж? Вот там голова не кругом – кругами пойдет.

Они вышли из служебного подъезда и направились на круг площади Искусств, что в ту пору еще не была увенчана «открыточным» Пушкиным работы скульптора Аникушина и по привычке продолжала именоваться ленинградцами площадью Лассаля.

– Интересная все-таки у вас профессия. Каждый день среди картин, статуй и прочей красоты.

– Похоже, Володя, вы нас со смотрителями залов путаете.

– То есть?

– Обыкновенно на работе я дальше запасников и нашей с Люськой каморки не выбираюсь.

– Да вы что?! Не может быть!

– Именно. А уж какими вещами порой заниматься приходится – не приведи Господь!

– Например?

– Например, писать, согласно спущенного плана, псевдонаучное исследование на тему: «Увязка данных экспериментального изучения цветоформенного образа в процессе восприятия и данных цветоформенного анализа устойчивых образов в живописи с социологией как метод в подходе к марксистскому искусствоведению».

– Ни фига себе! Ой, извините!

– Ничего страшного.

– Я такое не то что написать, выговорить не смогу.

– Вот видите. Не все у нас так просто. К сожалению.

– Елена, а… а можно просьбу?

– Пожалуйста.

– А две?

Елена задорно рассмеялась:

– Как любил в подобных случаях выражаться мой отец: «Ты, бабка, пеки блины. А мука будет».

– Странно.

– Почему?

– Как-то не бьется, не стыкуется подобное выражение с профессором.

– Отчего же? Папа очень любил народные русские поговорки, знал их великое множество. Самое забавное, что некогда его пристрастил к ним самый натуральный швед.

– Что за швед?

– Вильгельм Наполеонович Гартевельд. Был такой композитор. Не слышали?

– Нет.

– Потрясающий человек. Швед, который настолько влюбился в Россию и в русскую культуру, что переселился к нам и прожил здесь почти сорок лет. Сочинял музыку на стихи русских поэтов, ездил в этнографические экспедиции, где записывал песни тюрьмы и каторги. Как раз в одну из таких поездок по Сибири, в Тобольске, они с папой и познакомились.

– А что ваш отец делал в такой глухомани?

– В 1908 году папу попросили прочесть там курс лекций. Даже страшно представить, что в ту пору мне было всего-навсего…

– Сколько?

– Володя, разве вы не знаете, что задавать подобные вопросы женщине – верх неделикатности?

– Извините.

– Ладно. Так что там у вас за две просьбы?

– Просьба первая: давайте перейдем на ты?

– Да запросто. Принимается. А вторая?

– Можно тебя пригласить?

– Куда?

– В ресторан. Не знаю, как ты, но лично я сегодня, кроме стакана молока и куска хлеба, еще ничего не жевал. Да и должен же я тебя как-то отблагодарить? За экскурсии?

– Глупости. Ничего ты не должен.

– Тогда просто зайдем. Безо всякого повода?

За разговорами они сами того не заметили, как вышли на Невскую, она же 25-го Октября, перШпективу.

– Мне вообще-то домой нужно, – замялась Елена. – Я ведь своих не предупредила, что могу задержаться.

– Да мы скоренько – туда-сюда. Вот, скажем, в «Метрополь»? И тебе как раз по пути: с Садовой в переулок Крылова, там через Зодчего Росси к Фонтанке – и, считай, ты дома.

– Я смотрю, ты начал неплохо ориентироваться в городе?

– Вашими стараниями, товарищ искусствовед. Так каков будет твой положительный ответ?

– Хорошо, – сдалась Елена. – Пусть будет положительный.

– В таком случае прошу вас, мадам! – шутливо взял ее под локоток Кудрявцев.

– Благодарю вас, мсье…

* * *

Двадцать минут спустя они сидели за столиком друг против друга, и Владимир не сводил с Елены восторженных и будто все еще не верящих в происходящее глаз. Именно по этой причине он и не почувствовал затылком внимательного изучающего взгляда, что метнул в их сторону Хромов, которого этим вечером занесла в «Метрополь» нелегкая. В смысле нелегкая служба.

Около часа назад сотрудник госбезопасности, с которым Кудрявцев делил общий служебный кабинет, получил сигнал, что один из братьев Зиганшиных, разработку которых вели подчиненные капитана Иващенко, встречается в «Метрополе» с представителем германской торговой фирмы. Вот Хромов сюда и подорвался. И, к немалому удивлению, помимо опекаемых фигурантов срисовал нового сотрудника Вовку Кудрявцева с миловидной дамой. Женщину эту Хромов знал как младшую сестру Нелли Кашубской, отработкой связей и окружения которой они, по заданию Москвы, занимались полгода назад.