И вот теперь, одним глазом следя за подозреваемыми, а другим наблюдая за коллегой, Хромов профессионально определил, что неожиданно нарисовавшаяся в «Метрополе» парочка явилась сюда всяко не делового ужина ради. Об этом красноречиво свидетельствовал тот факт, что Кудрявцев, помогая спутнице определиться с меню, несколько раз, как бы невзначай, касался ее руки. Женщина словно бы не замечала этих его жестов. Но! Уж столько в лице ее читалось невысказанной тоски и нерастраченной нежности, что Хромову сделалось немного не по себе от того, сколь гармонично смотрелась эта пара. Не по себе и неловко. Так, словно бы ему пришлось заглянуть в замочную скважину чужой спальни. Впрочем, заглядывать в чужие замочные скважины было частью его ремесла.

– …Потом отец возглавил кафедру в Николаевском инженерном училище, и с тех пор у нас постоянно столовались студенты. Помню, мама ворчала, что квартира превратилась в постоялый двор. А в 1912-м в училище поступил Всеволод и тоже стал бывать у нас. Моя старшая сестра его, понятное дело, недолюбливала.

– Что так?

– Отец всегда старался поддерживать лучших учеников. И не только тарелкой супа: то ездил к прокурору просить за студента, которого собирались выслать за революционную деятельность, то ходатайствовал, чтобы талантливому еврейскому юноше выдали вид на жительство – тогда ведь не всякому еврею разрешали прописаться в столице. Папа находил для своих учеников меценатов, приискивал им источники заработка. Словом, делал все возможное, чтобы бедные, но одаренные студенты смогли доучиться. А поскольку Нельке не давалась математика – в этом смысле мы с ней в маму-гуманитария, папа платил Севе, чтобы тот занимался с ней репетиторством.

– А, теперь понятно.

– Наверняка в будущем я бы тоже не избегла подобной участи, но осенью 1914-го Сева ушел добровольцем на фронт.

– Да-да, я в курсе. Степан Казимирович мне рассказывал.

– Несколько лет мы ничего не знали о Севе. Думали даже, что погиб. Как вдруг он объявился. Это было уже после революции, зимой 1918-го. Помню, с каким удивлением мы тогда смотрели друг на друга. Ведь, когда он ушел на фронт, мне было всего-то семь годков. Ой! – спохватившись, виновато улыбнулась Елена. – Ну вот, тебя ругала, а сама же и проболталась.

– О чем?

– О возрасте. И поделом! Не нужно было пить столько вина.

– Брось, это всего лишь сухое. Тем более мы с тобой еще даже бутылки не осилили… Да, и что Сева?

– Он к тому времени тоже очень сильно изменился и внешне, и… внутренне. В общем, с этого момента он снова стал часто бывать у нас. Жизнь резко переменилась, и теперь уже Сева помогал нам, чем мог: продуктами, дровами, деньгами. В ту пору его очень высоко ценили как инженера. Не то что теперь…

– Что-то изменилось? А почему?

– Да неважно. Но тогда помнишь ведь, какое было время? Сплошь разруха. Нужно было практически с нуля восстанавливать все железнодорожное хозяйство.

– Помню, – кивнул Кудрявцев. – А что твой отец? Мне казалось, специалисты такого уровня и профиля были нарасхват? Многие ведь уехали, сбежали от советской власти.

– И тем не менее вплоть до своей кончины папа оставался безработным. Дядя Степан считает, роковую роль сыграл тот факт, что юнкера и офицеры училища, среди которых были и ученики папы, участвовали в юнкерском восстании. Даже штаб восставших располагался в стенах училища.

– Странно, я никогда не слышал об этом.

– К осени 1917 года в училище находилось около сотни юнкеров-новобранцев. 24 октября всех их направили к Зимнему дворцу, но мальчишки отказались защищать его.

– Молодцы! Правильные парняги!

– Да, вот только пять дней спустя, 29-го, они же приняли участие в восстании, имевшем целью подавить большевистский переворот.

– Что значит «переворот»? – нахмурился Кудрявцев. – Революцию!

– Извини, я оговорилась. Просто папа всегда считал, что… Впрочем, это неважно… Помнишь гениальную песню Вертинского? «Я не знаю, зачем и кому это нужно?» Она ведь и про этих мальчишек тоже.

– Если честно, я Вертинского и все его упадничество того… не шибко.

– А кого из поэтов ты… «шибко»?

– Есенина. Маяковского люблю. Блока.

– А Блок, по-твоему, не упаднический?

– Нет, конечно. «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!» Где ж тут?

– Ну это совсем поздняя его вещь. А вот когда он только начинал… Ты даже представить не можешь, Володя, сколько в России людей сошло с ума или покончило с собой под впечатлением стихов Блока.

Елена задумалась, вспоминая, и с неподдельной грустью процитировала:

…У нас не хватит здравых сил

К борьбе со злом, повсюду сущим,

И все уйдем за край могил

Без счастья в прошлом и в грядущем.

– Надо же! Это что, его?

– Да.

– Хм… А вот нас в школе, в Петрозаводске, учили…

– Я догадываюсь. Но меня, по счастью, учили не в школе.

Кудрявцев хотел было пошутить по поводу последней фразы, но, подняв глаза на Елену, осекся и поспешил уйти от скользкой «культурной» темы. Дабы более не демонстрировать своей дремучести.

– А в каком году умер твой отец?

– В 1923-м.

– А от чего? Вроде не такой и старый был?

– Формально от туберкулеза. Хотя порой мне кажется, что к тому времени папа смертельно устал и просто не захотел жить дальше, – голос Елены надломился. – А после его смерти дела пошли еще хуже. Соседи написали кляузу, что мы втроем живем в пяти комнатах, тогда как сознательные граждане ютятся по съемным углам. У нас отобрали две комнаты, грозились отобрать еще. И тогда Сева прописался к нам – как бы по линии уплотнения. Ну а потом… В общем, он сделал мне предложение.

Какое-то время они молчали, каждый о своем.

А затем распираемый чувствами Кудрявцев взглянул на спутницу и, заранее покраснев, попросил:

– Лена, можно вопрос?

– Разумеется.

– Скажи: ты вышла за Всеволода по любви или просто потому, что…

– А тебе не кажется, что с твоей стороны это бестактно?

– Кажется. Но тем не менее?

Теперь настал черед заалеть и Елене: она смутилась, заговорила сбивчиво, взволнованно:

– Сева – он… Он очень хороший человек. И отец тоже хороший. И… А еще… он настоящий Мужчина. И вообще…

– Понятно.

– Что тебе понятно? Я… я его очень уважаю. Да-да, уважаю! Что ты на меня так смотришь?

– Первый раз с таким сталкиваюсь.

– С чем?!

– Ты, когда сердишься, становишься еще красивее. А у обычных людей, как правило, наоборот.