Потом воздел глаза и руки к небу, так и застыв в столбняке беззвучной агонии.

— Все смерть! Все смерть! — выкрикнул он напоследок и уронил голову на грудь.

Голубые горы стали сущим адом, заклятым местом, обителью злых духов.

Ад для людей, зато рай для зверя, который сто двадцать тысяч лет, с тех пор, как первые охотники высадились на берег, таился в изгнании, а теперь, наконец-то, смог покинуть свои убежища. Он плодился и размножался, никто больше не подстерегал его, не преследовал, началась эпоха наивысшего его расцвета и распространения, когда ему принадлежало все — каждое дерево, любой лес, целый континент.

Еще четырнадцать лет зверь оставался для белого человека не известным, не открытым, четырнадцать лет, на протяжении которых колония, благодаря усердию, рвению и жестокости своих поселенцев мало-помалу вставала на ноги. Новый генерал-губернатор сменил прежнего, свежее пополнение прибыло в полк, все постепенно входило в нормальное русло человеческой истории. Даже Ральф Кларк, наш сержант, оправился от сердечного недуга, от тоски по своей любимой. Он взял себе в жены другую женщину, арестантку Мэри Брэнхэм, похитившую у некоего Джона Кеннеди кое-что из одежды, а именно — два платья на подкладке и десяток застежек к ним, несколько погонных метров материи, жилетку, шляпу, пару чулок, пару нанковых штанов и вдобавок ко всему еще и пальто. Получила за это, как полагается, свои семь лет, хотя самой еще не было и четырнадцати. Когда она произвела на свет дочурку, Кларк сам предложил для ребенка имя, и только благодаря этому можно догадаться, что не все связи с прежней родиной, с былой жизнью оборвались в нем окончательно — ведь девочку окрестили Алисой.

Итак, еще четырнадцать лет, прежде чем белый человек впервые доберется до зверя, получит возможность изучить его, с изумлением осознав, что возможен, оказывается, совсем иной, чем у него, принцип существования. Случилось это неподалеку от деревни, именуемой туземцами Парраматта, жарким ноябрьским днем, и человека, который заполучил две лапы неведомого животного и заспиртовал их, звали Фрэнсис Баралье — француз по рождению, он пережил осаду Тулона, потом поступил морских дел инженером на службу английскому королю и, уже в должности адъютанта при генерал-губернаторе новой колонии, весьма поощряемый своим начальником за исполнительность и надежность, был отряжен в экспедицию на поиски прохода через Голубые горы.

Шестого ноября после полудня они переправились через Непеан, неподалеку от селения, которое дикари называли Бинхени. Распрягли и переправили волов, на руках перенесли на тот берег провизию, инструменты, а потом и саму повозку. Было их десять человек, шестеро в мундирах, еще трое — арестанты, взятые чернорабочими, и один туземец, по имени Гоги, горец, сопровождавший француза еще во время первой экспедиции в эти места. Его и теперь наняли проводником, он, однако, соглашался только при условии, что ему позволят взять с собой жену и сына. Шевалье пытался его отговорить, но безуспешно, и, рассудив, что без этого помощника ему никак не обойтись, в конце концов махнул рукой.

Людям он приказал продвигаться с предельной осторожностью, ибо слышал, что на дне реки попадаются плывуны. Впрочем, как и большинство слухов об опасностях окрестных мест, этот тоже оказался пустой болтовней, они благополучно достигли другого берега, хотя во время переправы Баралье все равно не покидало чувство, что с каждым новым шагом дно под ногами становится все более зыбким, как все коварнее кажется и сам этот край, чем дальше в него углубляешься, чем больше задуряешь себе голову его легендами и сказаниями.

Над ними затянутое облаками небо, термометр показывает 26 градусов.

Под вечер они уперлись в болото, где изловили несколько жирных, в руку длиной, угрей. После того, как разбили лагерь, Баралье, хотя и измотанный дневным маршем, все-таки заставил себя пойти на разведку, проверить границы трясины. По пути нашел ракушки, каких никогда не видывал.

На следующий день на подходе к Карабейли они подстрелили кенгуру. Двое каторжных выпотрошили добычу и подвесили жарить над костром, который развели, насобирав хворосту.

Жара стояла неимоверная.

Дав людям отдохнуть до четырех часов пополудни, Баралье в одиночку снова отправился на разведку. Но далеко он не ушел. Уже вскоре, в кустах, он наткнулся на двоих притаившихся туземцев, один хотел пуститься наутек, однако второй его остановил и успокоил.

Одного, как выяснил Баралье, звали Бунгин, второго, одноглазого, Вогглемаи. Оказалось, что, Гоги, проводник Баралье, его знает, встречал в Парраматте и в Проспект Хилле; Вогглемаи был родом с юга, а в этих местах теперь скрывался. Дело в том, что брат Бунгина Гоонбооле, знаменитый вождь, наводивший ужас на всю страну, погиб — свернул себе шею, свалившись с дерева, и теперь, оставшись без защиты и покровительства, Бунгин опасался мести тех, кому от его брата не поздоровилось.

Баралье велел отдать им голову кенгуру, на которую оба немедленно и с жадностью набросились. И хотя чутье подсказывало ему, что лучше бы этих двоих с собой не брать, однако вера в доводы разума пересилила, он рассудил, что, ежели кто вынужден скрываться, то уж он-то знает окрестности вдоль и поперек, а посему очень даже может пригодиться.

Открывающаяся взгляду низменность вольготно простиралась на юг, в ту же сторону тянулись холмы, почти незаметно переходя один в другой, и Баралье долго стоял на возвышении и глаз не мог оторвать от этой живописной картины.

Почвы, впрочем, были скудные, глинистые, наносные. С севера задувал удушливый суховей.

На следующий день путь им преградила река и на той стороне обрывистый, почти отвесный берег. Люди отыскали брод, распрягли волов и, как и в прошлый раз, перетащили повозку на руках.

До полудня они двигались вдоль берега, потом Баралье распорядился устроить привал. Каторжники занялись костром и стряпней; Гоги и Бунгин в охотку уплетали рисовый суп, и только Вогглемаи отказался от такой еды и поджарил себе ящерицу. Баралье попробовал и счел, что на вкус это мясо лучше опоссума.

Двинулись дальше, и вскоре в береговой круче распахнулся проход, уводивший от реки на холмистую падь, где на голых склонах шелестели эвкалиптовые рощи. Когда поднялись наверх, их взглядам открылась равнина, а на ней видимо-невидимо кенгуру. Почва — белая глина. В шесть вечера, когда переходили ручей, увидели на горизонте столбы дыма. Бунгин, изучив следы, обнаруженные на глинистом берегу, сказал, что это, верней всего, Канамбайгле со своим племенем. Они охотятся, вот лес и подожгли. Еще немного погодя они нашли шалаши, оставшиеся еще с прошлой экспедиции, в них и заночевали.

Наутро, около шести, когда Баралье уже собирал вещи, к нему пришел Бунгин и сообщил, что слышит голоса. Вдвоем с Гоги они скрылись в лесу, и уже вскоре Баралье мог только перекликаться с ними. Много раз разносилось по округе протяжное «коо-ээ», и примерно через четверть часа после того, как он совсем потерял ушедших из виду, они вернулись, приведя с собой на канате еще двоих связанных туземцев. Один назвался Булгином, второй, Валларра, видел белых людей впервые. Он отказался пожать Баралье руку, сколько Гоги его ни уговаривал, объясняя, что белый человек пришел сюда собирать разные травы и камушки. Валларра стоял молча, скрестив руки на груди, уперев глаза себе под ноги. Не стал есть рис, который предложил ему Баралье и который Булгин проглотил с жадностью. Соблазнился только сахаром — не сводя глаз с француза, слизнул угощение прямо с ладони, как отобранные Гидеоном воины у источника Харод, что пили из горсти. Баралье соблаговолил дать ему вторую порцию, но едва сам приблизился к дикарю, тот затрясся с головы до пят.