Утро уже клонилось к полудню, когда они наконец-то запрягли волов. Колеса повозки с натугой тронулись, и оба новичка, Булгин и Валларра, разинули рты и принялись строить изумленно-радостные гримасы, их голоса срывались от восторга, они плясали, кликушествовали, не спуская с повозки глаз, и никакими силами невозможно было их успокоить. Баралье злился на себя, теперь с ними увязались уже пятеро туземцев, это не считая женщины с ребенком, и всех надо погонять и кормить. Он хотел всего-навсего отыскать проход через Голубые горы, пополнить свой гербарий, разведать местные почвы, а эти дикари липнут к нему со своими кровавыми обычаями, бабами и байками. Эти люди ищут себе у него защиту и пропитание, но они задерживают продвижение, да и подвергают отряд опасности. У него было чувство, будто за каждым кустом притаился очередной дикарь, который то ли преследует, то ли ищет кого-то, либо сам прячется от преследований, причем установить с окончательной ясностью, какая именно из этих двух надобностей выгнала его из дома, не удавалось никогда. Этих людей вообще понять невозможно. И дело не в косноязычном их английском, и не в том, что он так и не научился толковать их ужимки, — дело в самом их образе мыслей, который по-прежнему оставался для француза непостижимой загадкой. Надо ли принимать всерьез угрозу, или она, как это случалось сплошь и рядом, в следующий миг обернется жестом гостеприимства, смеются они просто так, беззлобно, или измываются — никогда не разберешь. Да, здешние рельеф и почва нелегки для разведки, но с этими трудностями он умеет справляться при помощи инструментов и силой рвения, уж он-то знает, как картографировать белое пятно. А вот все эти местные страсти-мордасти для него темный лес, где ни тропки не сыскать и где любые приборы его бесполезны. Все эти туземцы, казалось Баралье, безнадежно погрязли в междоусобицах и кровной вражде, в нескончаемых вереницах преступления и возмездия, и всякий, кто с ними свяжется, неминуемо пропадет в этой первобытной, из глубокой древности тянущейся пагубной паутине.

Местность, впрочем, и впрямь была неудобопроходимая, на пути вставали то валуны, то мелкие кустарники. И все это на нескончаемом плоскогорье, под безразличным и безоблачным небом. Лишь изредка тут и там высились деревья. Вскоре набрели на луговину, где паслись дикие коровы. Француз велел пересчитать — насчитали сто шестьдесят две головы. Пару раз казалось, что еще немного — и буренки на них нападут, но солдаты отгоняли скотину криками, и с грехом пополам они стадо миновали.

В земле сплошь рытвины с водой, вся долина перепахана копытами, деревья вокруг луговины изувечены, кора с них понизу дочиста ободрана рогами животных.

В небольшой котловине разлегся бычина. Оказалось, издох, причем недавно. В рыжей шкуре зияли глубокие раны, полученные, очевидно, в последнем поединке с соперником.

Француз велел спилить у него рога, после чего двинулись дальше.

Часа через полтора взобрались на высотку, с которой открылся вид на новую бескрайнюю равнину. И здесь тоже стадо диких коров, числом за две сотни — француз при виде животных испытывал победное удовлетворение. Они были живым доказательством утверждения и процветания европейской культуры на континенте. Так что даже если он со своей экспедицией потерпит крах, скотина будет плодиться и размножаться неудержимо, с тех самых пор, когда она начала покорять страну четырнадцать лет назад, выломившись из загонов в достопамятный вечер праздника по случаю дня рождения его величества, первого торжества в новой колонии.

В лагерь они вернулись уже затемно. Булгин и Бунгин тем временем откуда-то привели своих жен и двоих детишек. Валларры не было видно, и Баралье с тревогой прикидывал, что если и тот кого-то притащит, туземцы будут в отряде уже в большинстве.

Гоги, между тем, ему сообщил, что Бунгин и Валларра принесли часть туши обезьяны, на языке туземцев ее называют «кооло». Это была их доля добычи от совместной охоты с Камамбайглом. Головы у туши уже не было, остались лишь две лапы диковинной формы, каких Баралье в жизни не видывал. Он был уверен: это животное науке еще не известно. Предложил охотникам две пики и топор в обмен, те согласились. Правда, Баралье успел заметить, как странно реагировала на сделку жена Гоги, — отойдя на почтительное расстояние, она неодобрительно вращала глазами и вообще выражала явное недовольство. Он, впрочем, давно привыкнув к детским суевериям дикарей, постоянно опасающихся каких-то своих идолов и духов, не придал ее ужимкам никакого значения.

Таким вот образом в тот знаменательный вечер девятого ноября одна тысяча восемьсот второго года отдельные части коалы, заложенные в склянку со спиртом, поименованные и надписанные, впервые стали достоянием науки, — но, похоже, деяние сие произведено было не под счастливой звездой, не принеся ничего хорошего ни самому зверю, ни Баралье и его экспедиции, как выяснится уже вскоре.

На следующий день они продолжили поиски злополучного прохода, решив обследовать хребет, тянувшийся на юго-запад. Вдоль подножья пласталась долина. Шли вдоль реки, то и дело бушевавший на порогах, и около часу дня Баралье приказал поджечь стену высокого, в человеческий рост, ковыля, чтобы легче было продвигаться дальше. Утренний туман нехотя рассеялся, мало-помалу развиднелось, но еще примерно через час с востока пророкотали первые, еще отдаленные, но тяжелые громовые раскаты. Люди заметно напугались, да и сам Баралье уже думал-гадал, каких еще, к черту, злых духов он прогневил своим поджогом, но, опомнившись, обругал себя заячьей душонкой и строго-настрого запретил себе забивать голову нелепыми суевериями дикарей, столь же неотделимыми от уклада всей их жизни, как томагавки и грубые, неказистые одежды из опоссума. Он погнал отряд вперед, навстречу черным тучам, которые уже вскоре навалились до того тяжело и грозно, что казалось, весь мир погрузился во мрак и каждый видел вокруг себя только серое хлебово тумана, не различая даже ближайшего спутника. Но лишь когда и собственных ног стало не видно, француз смилостивился и приказал ставить шалаши. Дикари по-быстрому насобирали коры и сучьев, соорудив подобие навесов, и под эти убогие кровли спешно попрятались люди. Тут как раз начался дождь, с востока дохнуло холодным бризом, и уже мгновение спустя гроза накрыла их всею своей свирепой мощью: гром грохотал беспрерывно, молнии сверкали повсюду, тут и там расщепляя деревья, люди в ужасе прижимались друг к другу, стараясь как можно глубже заползти в свои утлые укрытия. До шести вечера лило как из ведра, горы с подножья до вершин тонули в непроглядных тучах, так, съежившись от холода и трясясь от страха, они и скоротали ночь.

Наутро, когда Баралье проснулся, лагерь окутывал густой туман, его влажные ватные клочья лениво влачились по земле, но к полудню все-таки проглянуло солнышко. Они поднялись на плато, где паслись кенгуру, а весь вид напомнил Баралье о доме, о юге Франции, — столько вокруг разлито солнца и мирного покоя, ну просто пастораль и идиллия. Растроганный инженер в порыве чувств ткнул в землю несколько тыквенных семечек и абрикосовую косточку, после чего все двинулись дальше.

Склоны здесь казались достаточно пологими, и Баралье приметил гору, на вершину которой, как он посчитал, подняться будет нетрудно, а уж оттуда, надеялся он, откроется вид на дальние окрестности. Первые полчаса они шли довольно споро; резкие, пронзительные вскрики фазанов сопровождали их бодрый, уверенный шаг под сенью эвкалиптовой рощи, покуда почва под ногами вдруг не стала подозрительно мягкой, а потом и вовсе начала предательски проседать. Опять его обмишурил очередной морок, все, что на этом коварном континенте казалось приманчиво легким, в любую секунду грозило обернуться смертельной опасностью.