— Мы переживаем исторические времена, — ответил Поль.

Она взглянула на него:

— Ну, скажите, мой дорогой Поль. Расскажите мне все.

— Нет, — ответил Поль.

Он посмотрел на нее еще раз и повторил:

— Нет.

ЖАН:

Зарождался день, и бедствие с ним, и я направился в горы:

Под предел поржества похитителем патер позорным прочь припустил;

И я знал, почему он бежал и что собирался делать.

Я познал его план, удел и побег, его цель, его путь.

И отправился в горы к знойным холмам, едва занималась заря,

С утренним ветром прохладным по дороге пустынной, что к ферме вела,

К неминуемой первой стоянке, к первой отметке на траектории безупречной,

К первому сроку расплаты.

Пьер преследовал также отца-беглеца, но блуждал по путаным тропам,

За отшельником гнался отшельник,

Ведомый только местью своею и жаждою смерти чужой,

А я отцовской тропой поднимался, след в след по стезе ступая.

И я знал, куда я иду, и знал, куда стремился идти, идя туда я,

На далекую ферму, где проживала бабка, которая породила

Знаменитого и великого, сильного и могучего Набонида, мэра Родимого Города,

И просто отца моего.

В домике маленьком, на посту человечьем последнем пред миром камней,

Проживала она вместе с курами и цыплятами их, вместе с овнами и козами их, вместе с коровней и ее овчаром.

И страдала земля ее окружавшая от недостатка любви и шелушилась местами плешиво,

Эта земля наклонная, эта земля насклонная, эта земля насклоненная,

Отвращая страдательный труд работников полевых.

И держалась старуха межи, разделявшей растенья и скалы,

И не ведал никто, оставила камень ради травы она

Или ушла, покинув Родимый Город, Привлеченная знойностью гор, но не осмелилась им отдаться

И подобно коровне щипала траву и подобно козе тянулась к утесам.

И жила там старуха, на рубеже двух владений, на самой границе двух царств.

И, спустившись на праздник, вернулась ночью,

И оставила позади себя город, что долго не мог уняться, пока не уснул,

И вернулась, ведя за собою мужчину сраженного и судьбой сокрушенного,

Сына родного, могучего и знаменитого мэра Родимого Города,

И просто отца моего.

И осталась на ферме жить в одиночестве и оплоте жестокости застарелой,

Он же дальше бежал, к пристанищам вышним.

И луч солнечный разжижал пирамиду навоза, что высилась посреди двора[63],

И бабка дремала, слюнявя зубы.

Одурев от фифрыловки праздной, тупо разглядывала одного из сынов от сына единственного своего.

Меж нами ни слова, ни знака, и ни признанья,

Мимо нее проходя, обыскал хлев и дом.

И прародительница причитала, причитая, пуская слюну, слюну пускала она.

Но не было времени у меня смеяться над старческой яростью живостенья.

Отец бежал дальше, к пристанищам вышним.

Захватил я с собою воду и пищу, ибо знал протяженность пути,

И ушел, не простившись со старостью злобной надзирательницы разоблаченной.

После фермы дорога тянулась вдоль пастбищ,

А потом истончалась в тропу, что к мельнице подводила,

У которой коровня и козы, хранимые овчаром,

Щипали чахлые скудные травы, что наклонная эта земля рождала.

Еще ранее до зари бугрямый пастух угадал во тьме

Тень густую, что расторопно к мельнице продвигалась,

Угадал в ней того, кто раболепными горожанами правит,

И разрушает богатства свои, дабы потешить их вялые очи.

Не великий ли то Набонид, с автоматом под мышкой, шел пострелять хищных птиц?

И бугрямец отводит глаза и вновь сторожит худосочное стадо.

Пополудни в третьем часу дошел я до мельничной башни, которую все полагали заброшенной быть.

Оказалась открытой дверь и ничего никого, дабы вход преградить.

И я крикнул: «Ты здесь, о отец», но поднялся, не дожидаясь ответа.

В окрестностях этой башни, которую все полагали заброшенной быть, я раньше бродил одиноко,

И чувствовал, там пульсирует жизнь, жизнь-загадка, жизнь-тайна,

И Сахул обнаружил со мной эту жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,

И замкнутый рот бугрямца и скрытные посещения пращурной самки.

И вот я проник в этой башню, где прятали жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,

Ту самую жизнь, к которой Поль имя сумел приложить,

Я проник в эту башню, которую окружил терпеньем его.

И, поднявшись наверх по лестнице винтовой, дверь обнаружил,

И в берлогу вошел, но отступил, вонью отброшенный, я.

На полу догнивала еда, и ели протухшее мясо черви,

Вытекали из мусорной кучи струи жидкости густоватой, а в углу плесневела лужа,

Пожирали подстилку из черной соломы гниды, и танцевали на испражнениях мыши,

И не могло сквозь трещины в стенах солнце пробиться в приют сей отхожий,

А в лоне долины город бесстыдный сжимал между лядвей усохшее вади[64].

Здесь теченье вещей исчерпалось, течение времени для одной человеческой жизни.

И, плененная у горизонтов горних, жила она здесь, сестра незнакомая,

В отдаленье от города, вдалеке от жизни его, вдали от пастбищ и стад,