Мы дежурно поговорили о разнице столиц. Пошутили над поребриком и бордюром. Я предположил, что целоваться лучше в парадном, она неохотно возразила – в подъезде… При этом окунала верхнюю губу в смешанный напиток, однако уровень жидкости в стакане даже не уменьшался.

Всё шло к тому, чтобы я попросил её сыграть. Это было видно по тому, как она поглядывала на гитару, нехотя отвечала, когда я уводил разговор в сторону от неё самой. И хотя я не очень и хотел слушать её песни, меня вполне устраивал фоновый «Аквариум», через какое-то время сдался…

Пела она хорошо. Но много. В перерывах между песнями отпивала по чуть-чуть. Жалуясь при этом на длинные ногти, цепляющиеся за струны…

«Обстриги», – думал я и чувствовал себя уставшим настолько, что не мог это выговорить.

Потом заставила меня себе подыгрывать. Вполне искренне похвалила за владение инструментом.

«Что же у тебя за музыканты были?» – опять захотелось сказать мне, но она и вовсе не делала пауз между песнями.

Репертуар её, казалось, был нескончаем… Всё это мне так надоело, что потом снова понравилось.

– Отвернись, – попросила она возможности переодеться.

Я уставился в окно. По потолку проплывали отсветы от автомобилей. Она зажгла ночник, и в комнате сделалось уютно. Свет падал только в изголовье дивана – такой, какой нужен для долгого чтения длинной, как «Война и мир», книги…

– Всё, – зашуршало одеяло. Я обернулся. Скинувшая лет десять, в белой, сиреневенькие цветочки по белому, ночнушке, руки поверх одеяла, Майка не представлялась мне не только предметом страсти, но даже вызвала вдруг какую-то брезгливость. Брезгливость к стерильности. Не хватало Майке только ночного гномичьего колпака. Даже если бы она придумала вдруг обниматься…

– Я выключаю? – задала она усталый вопрос. Скучным, надо сказать, голосом.

– Да, – согласился я и сглотнул что-то шершавое. А если бы она вдруг придумала обниматься?

Я разделся и лёг с другого края. Мы шевелились, устраиваясь. Потом шевеление стало затихать, и в комнату потекла тишина.

Случайное касание её ноги под общим одеялом. В ноге текла не холодная лягушачья, как могло показаться, а вполне себе человеческая, живая кровь – нога была горячей. Я повернулся к Майке – очертания её худенькой спины, обтянутые лугом с сиреневенькими цветочками, были близкими и беззащитными… Я протянул руку и накрыл Майкино плечо…

– Но-но-но! С ума сошёл, – даже грубо как-то и вовсе не сонно одёрнула она меня. Как будто этого и ждала. И только одёрнув меня, могла наконец спокойно отдыхать. Действительно, что это я, с ума сошёл? Как это мужчина может приставать к женщине? Ах, я забыл – она же не женщина, а поющий гном-колокольчик…

Не комментируя происшедшее, я повернулся к Майке спиной. Пусть спит, ибо я не ошибся – лягушачья кровь наполняет её сосуды. А то, что она горячая, – то ошибка природы… Нам было бы уместно сейчас спрятаться друг в друге, согреться друг другом, но только если бы она была другой, Майка. С чувствами, прихотями и… сочувствием к другому живому существу…

Я вспомнил Пашину жену. Неужели это создание может быть подвержено земным страстям? Я мог бы думать об этом долго и с удовольствием, но мысли стали путаться, набегать друг на друга волнами, почему-то пищать, как голодные мыши…

Потом мыши замолкли, и кто-то стал трясти меня за плечо.

– Степнов, вставай… Ну вставай, – я открыл глаза и увидел склонившуюся надо мной Майку:

– Пора собираться! – голодные мыши, как я понял, были обыкновенным будильником.

Первый полноценный день в Питере должен был быть прекрасным! Волшебным! Медленная прогулка по набережной, созерцание архитектуры… Как бы не так! Полдня я таскал нескончаемые Майкины вещи. Ещё полдня – спал! Проснулся вечером.

Майка меня вымотала. Она считала, будто главным женским качеством является беспомощность. Беспомощность её была формой кокетства, ненужного мне после предыдущей ночи. Я таскал пузатые сумки с её нарядами, постельными принадлежностями, коробки с посудой и ещё бог знает с чем; разобрал без отвёртки – пользуясь медиатором – и вынес по частям не широкий, но глубокий шкаф с огромным количеством полок.

Она бегала рядом со мной, переставляя спичечные ножки, и давала бессмысленные советы. Потом, когда я на неё зарычал, сторожила увеличившуюся груду скарба внизу, сидя на лестнице.

Паша позвонил ещё утром. В коридоре лампочки так и не было, где-то в углу зазвенело…

Он объяснил мне, что делать, а именно: проводить Майку, забрать у неё ключи. Сам он зайдёт ближе к вечеру.

Когда я снёс наконец вниз последние Майкины пожитки, комната сделалась квадратной и лысой. Этакий объёмный кубик, как попало оклеенный багровыми (!!!) обоями. Цвет обоев я заметил только тогда, когда Майка бережно сняла со стен десятки постеров как со знакомыми, так и с незнакомыми мне мужчинами. Музыкантами, понятное дело.

Короче, кубическое наследство багрового цвета мне досталось. В кубике находился двуспальный диван, столик с компьютером, шкаф. Никаких излишеств.

Майка передала мне ключи, впрыгнула в микроавтобус, её жизнь для меня захлопнулась автобусной дверцей. За труды Майка наградила меня бутылкой коньяка. Интересно, держала для этих целей или просто бутылка не помещалась в распухшие сумки?

Овладев ключами, я вернулся в пустую комнату. Лёг на диван в предвкушении… в предвкушении всего. И неожиданно уснул. Проснулся, как я уже говорил, вечером…

Проснулся – хозяином.

Отец говорил, будто в его жилах текла какая-то капля немецкой крови – так рассказывала мать.

Кровь случилась, когда волна немецких переселенцев пришла на наши, российские земли Кубанского юга в середине XIX века. Некоторое количество немецкой крови проросло в кубанских наших полях, некоторое же количество немецкого семени проросло в горячих чревах красивых черноволосых казачек… Говорят, будто немцы помогали казачкам убирать хлеб…

Если всё так, как он, отец, утверждал, то восьмушечка немецкой крови есть и у меня. Если всё так, то восьмушечку эту выдаёт моя любовь к порядку. Даже словосочетание «творческий беспорядок» вызывает у меня тошноту. Тем более что многие мои знакомые называли «творческим беспорядком» даже раскиданные по всей квартире грязные и непарные носки. Почему-то «творческие беспорядки» свойственны в первую очередь поэтам. Хотя, если подумать, чем ещё может сопровождаться бардак в голове.

У меня творчество всегда ассоциировалось с чистотой. Для того чтобы разложить по полочкам слова, полки эти должны быть пусты и вытерты от пыли. Я не умею впихивать слова между бутылками и тарелками с остатками позавчерашней еды. В лучшем случае получаются плохие, липкие стихи…

Фигурально выражаясь, я нуждался в очистке полок. В первую очередь от немыслимого «оливье» из имён и фамилий последних дней: Георгиев и Майек, Степанов… Из не существующего больше Осы… Анемичной поэтессы. Ещё людей…