Вечером зашёл Паша. Паша показал, как включать компьютер и печатать на нём, как на пишущей машинке. Потом мы пошли в отделение банка, где я снял деньги и заплатил ему, как договаривались.

Я предложил ему коньяка. Паша отказался, я – обрадовался. Я нуждался в очистке полок, излишние возлияния и ненужная информация были мне ни к чему. У меня не было для них желаний и времени.

Паша между прочим спросил и про Майку.

– Как тебе Майка? – я услышал, что он спросил. А спросил он во всех смыслах.

– Никак, – честно ответил я. Мне немного не понравился его излишний интерес к моей половой жизни.

– Я так и думал… – развеселился он, и мне стало непонятно, в чей огород целил он свой камешек. А при такой его жене я вполне мог подумать, что и в мой… Цепочка умозаключений, правда, в таком случае сложновата.

Он уже собрался уходить, как вдруг что-то вспомнил.

– На, – говорит. Копается в своей сумке и протягивает мне свёрток. – В такую холодину почки простудишь…

Я протянул руку, почувствовав сквозь пакет знакомую мягкость. Мучаясь странной догадкой, заглянул внутрь.

У меня она была другого цвета. У меня – синяя, стройотрядовская. У него – военная, цвета хаки. В остальном же телогрейки были одинаковы.

– Я всю прошлую зиму проходил. Ей сносу нет. Уже и куртку купил, а всё в ней по привычке…

Ну раз всю прошлую зиму проходил… Это меняет дело.

После Пашиного ухода, когда я полноценно остался один и внешние силы уже были мне нипочём, я сел за стол, как прилежный школьник, расчертил себе на графы лист бумаги. На ещё одном листе размашисто написал: «дела». Перечислив несколько первых попавшихся, решил прикнопить лист над столом. Кнопок не было… Ниже слова «дела» тут же появилась ещё одна строка – «купить кнопки»…

Месяц я прожил так, как будто мелкими глотками удовольствия выпивал ту самую бутылку шампанского из провинции Шампань… С какой-то фатальностью чувствуя, как все эти удовольствия не бесконечны. То есть бутылка когда-то должна подойти к концу.

В свое оправдание могу сказать – удовольствия мои нельзя было назвать безрассудными. Пир во время чумы не в моём характере. Хотя не было никакой чумы. Пира, правда, тоже… Так, макароны, греча… Тушёнка…

Единственным опрометчивым шагом было посещение концерта «Люляков» – запланированная, но, как обычно, стихийная впоследствии, попойка после выступления переместилась ко мне домой…

Так я выяснил, что соседки мои – две Яги, одна из которых пузата, другая долговяза – были практически глухи.

Кроме того, выяснилось, что вечерние попойки особенно утомительны утром следующего дня. Когда опохмелившиеся не в меру знакомые ленятся уходить и им очень сложно объяснить, почему в это время я не могу разделить с ними пьянку.

Я не стремился сближаться с новыми знакомыми. И без них жизнь моя текла вполне насыщенно. При этом я не чувствовал себя одиноким – одиноким обычно чувствуешь себя в толпе… Вокруг меня же были неодушевлённые приятности, берегущие мою психику лучше и качественней любого приятеля: каждое утро я просыпался с ощущением праздника. Торопливо завтракал, одевался в хаки-телогрейку и выходил в город…

Купив себе карту, я отмечал каждодневные свои маршруты на ней красным карандашом. Я завёл себе тетрадь, куда вносил информацию о памятниках архитектуры: даты строительства, архитектор… Этого мне показалось мало: архитектурные стили, названия мостов, даже новые словечки… Какая-нибудь кариатида… Или пилястры… Самообразованием это не было, потому что самообразование всё же преследует какую-то цель… Я же в первую очередь жмурился и мурлыкал, как довольный кот, узнавая новое и это новое созерцая. Купаясь в новом… Я приобрёл кисти и десяток тюбиков масла – будет потеплее, и я буду рисовать, мечталось мне.

После прогулки, которая длилась не менее нескольких часов, я возвращался. Обедал куриным супом и садился писать…

Всё происходящее далее напоминало мне известную басню: то их понюхает, то их полижет – очки не действуют никак… Причём очками служили… Не знаю, как это объяснить – сам север служил очками, которые никак не действовали.

Короче, на бумаге я вёл себя как заикающийся младенец. До тех пор пока передо мной не ложился белый лист, мне казалось, что я переполнен мыслями. Начинён предложениями, как фаршем – купаты. На бумаге же всё кажущееся значительным вдруг обесценивалось, принимало форму куцых, незавершённых абзацев… То, что меня окружало в реальности, было куда выше того, что выходило на бумаге. Должно же было быть наоборот. Да, да, да – наоборот!

И я вертел, подбирал слова, не подозревая, что важное и главное лежит ещё до слов. Чтобы появились слова, нужна была необходимость в этих словах. Нужда в словах оправдывала их появление!

Я думал о словах, не желая знать о причине их возникновения… А когда слова – просто слова, пусть даже замысловато построенные в предложения, цена этих слов, увы, невысока.

Я не отчаивался. Отчаяние приходит тогда, когда исчерпаны все аргументы. Я же считал, что мне ещё есть где искать. И есть направления, в которых стоило попробовать двигаться…

Я не стремился сближаться с новыми знакомыми – об этом я уже упоминал. Новые знакомые сами делали активные шаги для моего отступления.

Случилось это спустя несколько дней после злополучного концерта…

Раздался звонок в дверь. То, что звонил не Паша, я понял сразу… На кнопку жали долго и требовательно. Значит – новые знакомые, недовольно предположил я и пошёл отпирать.

За дверью обнаружились двое. Слава – широкоплечий и худой, как слетевшая с петель дверь из ДСП, шея много раз обмотана красным замусоленным шарфом крупной вязки. Зимняя куртка невнятных сине-серых цветов. Из богатого – шапка-ушанка с вечно обслюнявленными верёвочками. Вторичные половые признаки рыжего цвета вокруг рта и на подбородке. Удивлённые жизнью глаза. Он пишет для «Люляков» часть текстов, и тексты его выделяются своей абсурдностью даже на фоне любого другого абсурда. Вообще питерцы абсурдом грешат – тут, мне кажется, не обошлось без влияния Гребенщикова – священного мамонта питерской музыки… Молодые проклинают его и смеются над ним, следуя при этом петербургской музыкальной традиции, не без участия Гребенщикова заложенной…

Гостя второго я видел впервые. Но! Он был той же, непонятной мне и столь распространённой в Питере породы. Смесь нарочитой расхлябанности с природной нежизнеспособностью. С клочками таланта неизвестно к чему. С подвешенным языком. С изгрызенными верёвочками шапки… Впрочем, эта категоричность пришла ко мне позже.

– О, здорово… – застав меня дома, Слава искренне удивился.

– Привет, – ответил я им, по их виду догадываясь, что пришли они занять денег.

– Ты портвейн пьёшь? – спросил Слава, и по его дыханию было заметно, что он – пьёт!

– Нет, – огорошил его я. Такого он от меня не ожидал. Ну в худшем случае что-нибудь вроде «не сегодня». На это можно было бы попросить: «Ну ТОГДА дай взаймы». Категоричное «нет» исключало любые «тогда».