себя роль американского военного лётчика времён Второй Мировой войны. Представь, что он каждую ночь вновь и вновь переживает кошмары налёта на Токио…

— Знаю об этом, Эйко, дорогая, тщательно изучил и усвоил твои материалы, но я уже отмечал, что этот его бред для нас нисколько не интересен. При чём здесь Вторая Мировая война? Воздушный налёт на Токио! Истинный бред… — Миддлуотер в негодовании передёрнул плечами и как будто даже брезгливо поёжился.

— Для нас, Джим, на самом деле, его рассказ, эти трудно проверяемые на достоверность легенды — подсказка, как с ним быть дальше. И чуть позже объясню, почему. Рассказ его многократно записан с первичных видеозаписей, затем отпечатан и отредактирован таким образом, чтобы не утратились детали. Сняты повторы и… ругательства на обоих языках. Несколько раз больной употреблял русские и ещё какие-то нераспознанные слова и выражения, когда упоминал русские источники. Наверное, не только русские… К анализу мы приступали немедленно, как только сообщалось что-либо новенькое. На контакт, напоминающий осмысленный, он пошёл позавчера, и я немедленно известила тебя.

— Когда он заговорил о реальном полёте на МиГе?

— Четыре дня тому. Немного, отдельные проблесковые воспоминания, а развития темы пока нет.

— И ты успела это отразить в отчёте… Можно ли надеяться, Эйко?

Миддлуотер поймал себя на том, что как заворожённый смотрит, как дышит на её шее, в согласии с речью Акико, вполне уместное янтарное ожерелье. «Как всё-таки своеобразны звуки, издаваемые её восточным горлышком», — подумал он. Японка полуприкрыла гладкими выпуклыми веками слегка раскосые глаза и прикоснулась правой рукой ко лбу:

— Сложно сказать, но думаю, да. Поскольку он рассказывает и по-английски и по-русски, усиленно восстанавливаю мой несовершенный, брошенный было за отсутствием времени русский язык, и в этом догоняю тебя. У меня свой метод изучения языков.

Миддлуотер молча покачал слегка головой из стороны в сторону, не понимая, как можно в сумасшедшем доме работать в таком сумасшедшем темпе и не сойти при этом с ума.

Начало первого же длительного разговора с Миддлуотером навело госпожу Одо на мысль, что своим впервые обстоятельным визитом американец вырывает её из привычного жизненного распорядка, но его манера речи не настраивает её на деловой лад, а смешит, как будто внутри неё кто-то над визитёром хихикает и просится наружу, чтобы отсмеяться вволю. Она заставила себя не смотреть на Джеймса, пока он пояснял ей, что не хочет сразу запутаться в деталях, и приводил доводы о том, что она, разумеется, понимает: с тем, что Миддлуотер привезёт от неё в своей голове (ему запрещено делать любые записи), что, вернувшись в Штаты, расскажет специалистам, будут работать квалифицированные штатовские эксперты. «Поэтому попробуй довести до меня просто и понятно, — говорил Миддлуотер, — в чём здесь дело с этим русским лётчиком, с какими ты столкнулась сложностями, — но в самых общих чертах», — а Акико еле сдерживала себя, чтобы не рассмеяться вслух.

С трудом, но это ей удалось. «Нет, в университете мне над ним так смешно не было, мы, видимо, совсем отвыкли друг от друга», подумала она, а вслух произнесла:

— О'кей, Джим, но тогда мне придется начать всё-таки издалека. Я постараюсь, чтобы всё было просто и понятно для тебя. И тогда позволь сначала задать тебе мой вопрос. Можешь ли ты ответить, с кем из людей тебе пришлось общаться больше всего? Скажем, в течение последнего года. Да, хотя бы за последний год.

— За год?.. — удивился Миддлуотер, откинулся на спинку кресла и воззрился в потолок. — Ну… Это сложно. Каждый день я разговариваю с несколькими десятками человек… С домашними, на службе, с подчинёнными. С руководством… По дороге на работу по видео, по телефону, в автомобиле… Эти толпы людей мне незнакомых, кого я в жизни встретил один раз, случайно, и больше никогда не увижу… Стоп. Погоди-погоди… Вопрос твой с двойным каким-то дном… Ну, конечно же, общаюсь с собой, любимым! Как и каждый из нас. Конечно же, с самим собой! Больше всего в своей жизни каждый из нас общается с самим собой.

Он изумился простоте мысли, которая сама по себе никогда не приходила ему в голову.

— Совершенно верно, — вновь очень мягко согласилась Акико, удерживая в себе рвущийся на волю смех. — Любой из нас мог бы многое рассказать о своём общении с самим собой и, пожалуй, вправе был бы озаглавить свой рассказ, например, так: «Наедине, запятая, с собеседником». И здесь, в подразумевающемся заголовке нашей темы, не смейся, Джим, у меня всё в порядке с грамотностью, со знаками препинания…

Миддлуотер понимающе улыбнулся.

— Но как же так, удивишься ты, удивится иной слушатель: ведь многими любимое состояние «наедине», — с неторопливым назиданием продолжала говорить Акико, — это когда человек один-одинёшенек и рядом никого нет. А всё дело в том, что собеседником может быть кто угодно, прежде всего, сам этот человек. И я, как видишь, отношусь к этому вполне нормально, философски, без комплексов.

Джеймс иронически посмотрел на неё, но ничего не сказал. От неё он ожидал не этого.

— Разговаривает сам с собой, — невозмутимо продолжала Акико, отметив и запомнив его взгляд, — так принято именовать известную ситуацию, когда человек бормочет, беседует, спорит или совещается сам с собой. Когда он делает это про себя, молча, то на внимательных окружающих это обычно производит весьма благоприятное впечатление, поскольку они полагают, что человек занят. Занят тем, что думает. Часто они заблуждаются, ведь думать и мысленно разговаривать самому с собой — вовсе не одно и то же. Если у человека, занятого беседой с собой, при этом с языка соскакивают отдельные слова или междометия или даже издаются некоторые нечленораздельные звуки, то и в этом случае великодушное терпение соседей не позволяет им заподозрить в индивидууме что-либо дурное, а вызывает в них даже сочувственное понимание: посмотрите, как он разволновался; удивительно, ах, какая она эмоциональная. Если человек разговаривает с собой очень увлечённо или мычит сам себе вслух, да ещё и жестикулирует при этом, размахивает руками, то окружающие могут заподозрить состояние приличного опьянения. Либо клинический случай.

Миддлуотер позволил себе сдержанно засмеяться.

— Как, наверное, почти любой человек, и я лично склонности беседовать с самой собой довольно долго за собой попросту не замечала, — мягко, но уверенно продолжала Акико, и непросто было оценить её эмоциональное состояние и уловить её собственное отношение к тому, о чём она рассказывала. — К примеру, мы не очень-то обращаем внимание на спокойное дыхание или биение сердца в нормальном состоянии. Но, как оказалось, до поры — до времени. Прикинув в уме, всякий внимательный человек, обретший