Этот лес отличается от нашего прежде всего контрастом между листвой и древесными стволами. Он более темный, его зеленые оттенки принадлежат скорее минералам, чем растениям, и больше нефриту и турмалину, нежели изумруду и перидоту. Стволы же, напротив, белые или с серым оттенком подобны скелетам на фоне темной листвы. Мы ехали слишком близко к склону, так что я не мог увидеть цельную лесную картину, и я внимательно изучал детали. Растительность здесь гораздо обильнее европейской. Стебли и листья кажутся вырезанными из металла, их величественная осанка и выверенная форма прошли испытания временем. При взгляде со стороны понимаешь, что эта природа совсем иного порядка, она отличается от нашей своей внушительностью и неизменностью. Как на экзотических пейзажах Анри Руссо, живые существа кажутся неподвижными объектами.

Однажды я уже пережил подобное ощущение во время первых каникул в Провансе, до этого посвятив несколько лет Нормандии и Бретани, растительный мир которых остался для меня неинтересным и невразумительным. Здесь же каждый вид представлял для меня особое значение. Как будто из обычной деревни я перенесся в место археологических раскопок, где любой камень являлся не элементом дома, а свидетелем истории. Я с восторгом рассматривал мелкие каменистые осколки и повторял про себя название каждой веточки: тимьян, майоран, розмарин, базилик, ладанник, лавр, лаванда, земляничник, каперс, мастиковое дерево. Каждая из них обладала особым достоинством и занимала исключительное положение. И тяжелый смолистый аромат был для меня одновременно и причиной, и доказательством более значительного и более многообразного растительного мира. То, что прованская флора донесла до меня тогда своим запахом, тропическая флора внушала сейчас своей формой. Это больше не мир запахов и привычек, не гербарий из рецептов и суеверий, а флористическая труппа, состоящая из великих танцовщиц: каждая из них неожиданно замирает в самой эффектной позе, чтобы полнее раскрыть замысел, при том, что спугнуть мгновение нестрашно – это застывший балет, чье спокойствие может нарушить только шум далеких минеральных источников.

Когда мы достигли вершины, все снова поменялось; влажная тропическая жара отступила, и могучие сплетения лиан и скал остались позади. Вместо бесконечной сверкающей панорамы, которая простиралась от вершины сьерры до самого моря, открывается неровное, лишенное растительности плато, раскинувшее свои хребты и овраги под капризным небом. Идет моросящий бретонский дождь. И несмотря на то, что мы находимся на тысячеметровой высоте над уровнем моря, оно все еще близко. Здесь начинается горная страна, где непрерывная цепь уступов образует первый и самый трудный перевал. Горы незаметно спускаются к северу и тянутся до бассейна Амазонки, в котором обрушиваются большими сдвигами в 3000 километров отсюда. Их спад будет прерван дважды линиями прибрежных отвесных скал: Серра Ботукату, приблизительно в 500 километрах от берега, и плато Мату-Гросу в 1500 километров. Позднее, лишь преодолев их, я обнаружу вокруг больших амазонских рек лес, похожий на тот, что цеплялся за прибрежный уступ. Самая большая часть Бразилии, заключенная между Атлантическим океаном, Амазонкой и Парагваем, имеет вид отлогой поверхности, приподнятой со стороны моря: трамплин, поросший густым кустарником и заключенный во влажное кольцо джунглей и болот.

Я вижу земли с незавершенным рельефом и разрушенные эрозией. В их неприглядном облике более всего повинен человек, который их корчевал и возделывал на протяжении нескольких лет, а когда кофейные деревья вытянули из почвы все соки и дожди размыли ее, плантации были перенесены дальше на еще нетронутую и плодородную землю. Между человеком и землей так и не возникло того взаимопонимания и заботливого отношения, которые в Старом Свете легли в основу тысячелетней близости, благодаря которой оба они поддерживали друг друга. Здесь почва была осквернена и разрушена. Разбойничье земледелие воспользовалось слишком доступным природным богатством и, растратив его, отправилось в другое место. Недаром область деятельности первооткрывателей трудно поддается определению за неимением четких границ. Они опустошают почву с той же скоростью, с какой распахивают ее, и поэтому обречены на то, чтобы вечно существовать на зыбкой границе, захватывая девственные земли и оставляя их после себя истощенными. Как стремительный лесной пожар, пожирающий все на своем пути, земледельческая лихорадка за сто лет выжгла штат Сан-Паулу. Вспыхнувшая в середине XIX века по инициативе минейрос, покинувших свои выработанные рудные жилы, она переместилась с востока на запад, и я собирался вскоре нагнать ее с другой стороны реки Параны, преодолев беспорядочную груду поваленных стволов и уничтоженных с корнем целых растительных семейств.

Территория, пересеченная дорогой из Сантуса в Сан-Паулу, которая когда-то была одной из самых оживленных в стране, сейчас кажется историческим местом ушедшего в прошлое земледелия. Некогда поросшие густым лесом холмы и склоны теперь прикрывает лишь тонкий слой жесткой травы. Местами заметны бугорки там, где росли кофейные деревья; они выступают под травянистыми склонами, похожие на атрофированные женские груди. В лощинах же растительность вновь завладела почвой. Только это больше не величественная архитектура первобытного леса, а capoeira, то есть лес вторичный, который возрождается сплошными зарослями тонких деревьев. Время от времени можно встретить хижину японского эмигранта, который старается способами, унаследованными от предков, вернуть к жизни клочок земли, чтобы разводить там овощи.

Европейский путешественник приведен в замешательство этим непривычным пейзажем. Мы не знаем девственной природы, наш пейзаж покорен человеком. И если порой он кажется нам диким, то не потому, что он действительно такой, а потому что процесс покорения протекает медленнее (как в лесу или тем более в горах), потому что поставленные задачи были настолько сложны, что человек, вместо того чтобы подойти к их решению системно, на протяжении веков брался за их отдельные части. Общий итог показывает, что подобные действия не были необходимыми или продуманными, и выглядит достаточно примитивно. Пейзажи создают впечатление по-настоящему диких и нетронутых, в то время как являются последствием ряда бессознательных инициатив и неосознанных решений.

Но даже самые суровые европейские пейзажи являют порядок, несравненным выразителем которого был Пуссен. Идите в горы, обратите внимание на контраст между бесплодными склонами и лесами, на их господствующее положение над лугами, на разнообразие нюансов благодаря преобладанию той или иной растительной разновидности в зависимости от ее расположения на склоне, – нужно попутешествовать в Америке, чтобы знать, что эта божественная гармония является не стихийным выражением природы, а создана в единодушном сотрудничестве местности и человека. Последний же восхищается следами собственной деятельности.

В обитаемой Америке, как в Северной, так и в Южной (исключая андийские плоскогорья Мексики и Центральной Америки, где более осмысленный и упорный труд приближен к европейскому состоянию), мы имеем выбор только между природой, настолько безжалостно покоренной, что она из сельской местности превратилась в завод на свежем воздухе (тростниковые плантации Антильских островов и кукурузные поля в «кукурузном поясе» США), и природой, которая – подобно той, о которой я говорю в данный момент, – была в достаточной мере занята человеком, чтобы дать ему возможность себя разорить, но не недостаточно, чтобы неторопливое и непрерывное сосуществование возвысило ее до уровня пейзажа. В окрестностях Сан-Паулу, как потом в штатах Нью-Йорк, Коннектикут и даже в Скалистых горах, я учился приспосабливаться к природе более суровой, чем наша, менее освоенной и менее возделанной, но лишенной истинной свежести: не дикая, а просто неиспользуемая.