Пусть те из вас, кто остановится взглядом на этих строках, милые ученики, сегодня уважаемые коллеги, не заподозрит меня в злопамятности. Когда я думаю о вас, названных, согласно вашему обычаю, именами, такими причудливыми для европейского уха, но чье разнообразие выражает привилегию, которая была еще привилегией ваших предков, – иметь возможность свободно из всех цветов тысячелетнего человечества собрать именно ваш букет: Анита, Корина, Зенайда, Лавиния, Таис, Джоконда, Джильда, Онеида, Лусилия, Зенит, Сесилия, и вы, Эгон, Марио-Вагнер, Никанор, Руи, Ливио, Джеймс, Азор, Ахилл, Эвклид, Милтон, – то в моих воспоминаниях об этом сумбурном периоде нет ни капли иронии. Как раз напротив, поскольку именно благодаря вам я сделал важный для себя вывод: насколько неустойчивым может быть превосходство, пожалованное временем. Думая о том, чем была Европа и что она представляет собой сегодня, я понял, глядя на вас – преодолевших за несколько лет огромный разрыв в интеллектуальном развитии, который считался закономерным на протяжении многих десятилетий, – как исчезают и как рождаются общества и что великие исторические перевороты, которые описываются в книгах как следствия игры неведомых сил, действующих во мраке невежества, могут также совершаться в светлое мгновение благодаря решительности и отваге горстки очень талантливых детей.

Все выходные в Сан-Паулу мы посвящали занятиям этнографией. Сведения, которые мне сообщили, оказались неверны: пригороды были населены сирийцами и итальянцами, а индейцы находились гораздо дальше. Наиболее близким к сфере моих научных интересов оказалось исследование одной небольшой деревушки в пятнадцати километрах от Сан-Паулу. В ее жителях, светловолосых и голубоглазых, прослеживалось немецкое происхождение. И в самом деле, около 1820 года группа немецких колонистов начала обживать районы с умеренно тропическим климатом, но они словно растворились и затерялись в здешней крестьянской нищете. К югу же, в штате Санта-Катарина, небольшие деревни Жуанвиль и Блуменау, под сенью араукарий, сохранили атмосферу прошлого столетия: улицы, ровно застроенные домами с остроконечными крышами, носили немецкие названия, да и говорили там только на этом языке. На площади около пивной усатые старики с бакенбардами курили длинные трубки с фарфоровыми головками.

Вокруг Сан-Паулу проживало также множество японцев, с которыми было почти невозможно наладить контакты. Иммиграция японцев была организована по определенной системе. Им обеспечивали бесплатный переезд, временное проживание по прибытии, а потом распределяли по фермам во внутренних районах, где их деревенская жизнь напоминала порядки военного лагеря. Все необходимые для жизни учреждения были сконцентрированы в одном месте: школа, рабочие места, мастерские, медпункт, торговые лавки, развлекательные заведения. Большую часть времени эмигранты проводили практически в изоляции. Компания-организатор всячески поддерживала такое положение вещей, а иммигранты тем временем расплачивались с ней, возвращая долг, и копили сбережения в своих чемоданах. По истечении срока договора компания гарантировала им возвращение домой, чтобы они могли спокойно умереть на родине предков, а если малярия унесет их жизни на земле Бразилии, то тогда на родину доставят их тела. Делалось все возможное, чтобы создать у иммигрантов постоянное ощущение связи с Японией, где бы они ни находились. Но соображения, которые вдохновляли организаторов, вполне могли быть не только финансовыми, экономическими или гуманными. Тщательное изучение карт позволяло обнаружить стратегическую подоплеку в неслучайном выборе местоположения ферм. Было чрезвычайно трудно попасть в офисы «Каигаи-Идзю-Кумиаи» или «Бразил-Такахока-Кумиаи», и еще сложнее проникнуть в совершенно закрытую сеть гостиниц, госпиталей, кирпичных заводов и лесопилок, где эмигранты были на полном самообеспечении. Во всем этом, как и в выборе участков для окультуривания земель, явственно прослеживался некий план. Сегрегация колонистов в тщательно выбранных районах и стремление к археологическим изысканиям, которые могли бы сочетаться с сельскохозяйственными работами (например, обнаружение аналогии между японскими артефактами периода неолита и артефактами доколумбовой Бразилии) – оба этих обстоятельства вполне могли быть видимыми проявлениями хитроумных тайных политических устремлений.

В рабочих кварталах в центре города было несколько рынков, принадлежавших чернокожим. Точнее – поскольку это слово почти не имеет смысла в стране, в которой расовые различия, сопровождаясь, по крайней мере, в недавнем прошлом, очень немногочисленными предрассудками, давали право на существование разнообразных кровосмешений – здесь можно выделить метисос, произошедших от скрещивания белой и черной рас, кабоклос – от белых и индейцев, и кафузос – от индейцев и негров. Зато продающиеся там товары сохранили свой первозданный национальный характер: peneiras – сито для муки из маниоки, типично для индейского быта, оно состоит из слабо натянутой на закругленную планку решетчатой сетки, сделанной из расщепленного вдоль бамбука; abanicos – веер для раздувания огня, тоже следует индейской традиции. Его было интересно изучать: сделанный из пальмовых листьев, которые по природе своей пропускают воду и воздух и торчат в разные стороны, он сплетен так искусно, что поверхность его становится плотной и гладкой, ведь при резком взмахе он должен нагнетать потоки воздуха.

Благодаря множеству способов создания веера и большому количеству видов пальмовых листьев, можно было сочетать их, получая разнообразные формы такого веера, а затем собрать коллекцию пробных экземпляров, которая иллюстрировала бы решение этой технологической задачи.

Существует два основных типа пальм: первый – с симметричными листьями и стеблем посередине и с расходящимися из одной точки листьями. Для первого типа возможны два способа: или загнуть все листья на одну сторону от стебля и сплести их вместе, или сплетать отдельно каждую группу листьев, загибая их под прямым углом друг к другу и располагая внешнюю сторону одних поперек внутренней стороны других, и наоборот. Таким образом, получается два вида веера: в форме крыла и в форме бабочки. Что касается второго типа, он дает больше возможностей, основанных на сочетании двух способов в разной последовательности. В результате получаются ложки, лопатки, розетки, благодаря структуре листа, похожие на приплюснутый шиньон.

Еще одна вещь, привлекающая внимание на рынках Сан-Паулу, – фига. Это старинный талисман средиземноморских жителей, который своей формой напоминает кулак, зажатый таким образом, что кончик большого пальца чуть выступает из-за двух передних фаланг остальных пальцев. Видимо, речь здесь идет о символическом обозначении полового акта. На рынках встречаются брелки из эбенового дерева или серебра или даже большие вывески, незатейливо сооруженные и пестро раскрашенные в яркие цвета, – и все это в форме фиги. У себя дома я повесил на плафон забавную карусель, сделанную из разноцветных фиг. Моя вилла в романском стиле 1900-х годов, выкрашенная охрой, возвышалась над городом. К ней надо было пробираться через кусты жасмина, оставляя позади старый сад, в глубине которого я попросил хозяина посадить банановое дерево для создания тропического антуража. Несколько лет спустя символическое банановое дерево превратилось в маленькую рощу, дающую неплохой урожай.