Грустно констатировать, что даже эта роль интеллектуального посредника, к которой скатилась Франция, сегодня ей не под силу. Неужели мы до такой степени стали пленниками научной перспективы, унаследованной у XIX века, где каждая область мысли была настолько ограничена, что человек, обладающий традиционно французскими качествами: общее образование, живость и ясность ума, логическое мышление и литературный талант, – мог охватить ее целиком и, работая в одиночку, переосмыслить и обобщить все знания этой области? Не знаю, радоваться этому или огорчаться, но современная наука не допускает больше такого ремесленного подхода. Там, где было бы достаточно одного специалиста, чтобы прославить свою страну, теперь понадобится легион, которого у нас нет. Личные библиотеки превратились в музеографические собрания, а публичные – без помещений, средств, собственных архивариусов и даже без достаточного количества стульев для читателей, отбивают у научных работников всякую охоту к занятиям, вместо того чтобы обслуживать их. Наконец, научное исследование является сегодня начинанием коллективным и безымянным, мы же оказались не готовы к этому, занимаясь дольше положенного времени исключительно развитием поверхностных достижений наших одаренных предшественников. Сейчас они продолжали бы верить, что испытанные методы смогут помочь избежать разделения труда?

Более молодые страны усвоили урок. В Бразилии, которая знала нескольких блестящих индивидуальных достижений: Эуклидес да Куна, Освальду Круз, Шагас, Вилла-Лобос – культура оставалась до недавнего времени игрушкой в руках богатых. Итолько благодаря тому, что олигархии потребовалось привлечь на свою сторону широкие слои светского и гражданского общества, чтобы противодействовать традиционному влиянию церкви и армии, так же как и личной власти, был создан университет Сан-Паулу, который должен был способствовать приобщению к культуре более широкой аудитории.

Когда я прибыл в Бразилию для участия в его создании, то – как мне помнится – воспринял унизительное положение моих местных коллег с жалостью и отчасти с высокомерием. Видя скудно оплачиваемый труд преподавателей, я был горд, что принадлежу стране старой культуры, где занятие либеральной профессией окружено гарантиями и престижем. Мог ли я тогда предположить, что мои малоимущие ученики двадцать лет спустя займут места за кафедрами университетов, порой более многочисленных и лучше оснащенных, чем наши, и будут располагать библиотеками, о которых мы могли только мечтать.

Мужчины и женщины всех возрастов, с разных концов страны, стремились посетить наши лекции с подозрительным рвением: молодые люди, которым наш диплом позволит получить должность, ранее совершенно для них недоступную; или уже состоявшиеся в своей профессии адвокаты, инженеры, политики, которые опасались в недалеком будущем уступить в конкурентной борьбе из-за отсутствия университетского образования, получить которое им помешало лишь отсутствие благоразумия. Все они были терзаемы пошловатыми и деструктивными сомнениями, внушенными отчасти устарелой французской традицией в стиле «парижской жизни» прошлого века, которую привили бразильские кузены персонажей Мейака и Алеви, но в большей степени характерными признаками социальной эволюции, присущими и эволюции Парижа XIX века. Этот эволюционный процесс сейчас в точности воспроизводился в Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро: быстрыми темпами шло увеличение разрыва между городом и деревней, причем один развивался в ущерб другой, быстро увеличивающееся в численности городское население стремилось избавиться от деревенской наивности, черты, присущей в Бразилии XX века caipira – то есть мужланам, – как она была показана уроженцами Арпажона или Шарантоно в наших бульварных пьесах. В связи с этим мне вспоминается одна забавная история.

На одной из улиц, в сущности, деревенских, несмотря на длину в три или четыре километра, которые тянулись из центра Сан-Паулу, итальянская колония возвела статую императора Августа. Бронзовая копия античной мраморной статуи, в натуральную величину, она была весьма посредственна, но в любом случае заслуживала некоторого уважения в городе, лишенном иных исторических свидетельств прошлых веков. Население Сан-Паулу решило, что рука, поднятая для римского приветствия, означала: «Здесь живет Карлито». Карлос Перейра де Суза, бывший министр и влиятельный политический деятель, владел в указанном императорской рукой направлении одним из огромных домов, выстроенных в линию, из кирпичей и самана и оштукатуренных сероватой известью, уже лет двадцать как облупившейся, пытаясь намекнуть завитками и розетками на роскошь колониальной эпохи.

Большинство сошлось во мнении, что Август одет в шорты. Но шуткой это было только на половину – большинство прохожих не знали о римской юбке. Анекдот облетел город в течение часа после торжественного открытия памятника, его повторяли, сопровождая шлепками по спине, на «элегантном вечере» в кинотеатре «Одеон», который проходил в тот же день. Буржуазия Сан-Паулу (организовывавшая эти еженедельные кинематографические сеансы за высокую цену, которая исключала возможность присутствия простонародья) мстила этими насмешками за то, что конституция позволила сформироваться аристократии итальянских эмигрантов, прибывших полвека назад, чтобы торговать на улице галстуками, а сегодня владеющих самыми эффектными резиденциями авениды и подаривших городу скандальную бронзовую статую.

Наши студенты были любознательны; но в какой бы то ни было области заслуживающими внимания им казались только самые свежие теории. Пресыщенные интеллектуальным пиршеством прошлого, с которым они, впрочем, были знакомы только понаслышке, поскольку не читали подлинников, они приберегали свои восторги для новых блюд. В данном случае речь идет скорее о моде, чем о кухне: идеи и теории не представляли для них подлинного интереса, они были для них не более чем орудиями доказательства престижной новизны. Разделить известную теорию с другими было равносильно тому, чтобы носить уже однажды показанное платье; рискуешь потерять престиж. И без того ожесточенная конкурентная война еще более раздувалась пошлой пропагандой обозрений, периодических изданий, публикующих сенсационные сведения и труды, которые силились доказать исключительность самого свежего образца в области идей. Я и мои коллеги, взращенные в строгости селекции академических конюшен, часто попадали в затруднительное положение: приученные уважать только зрелые идеи, мы подвергались нападкам студентов, находящихся порой в полном неведении по отношению к прошлому, но чья осведомленность в новых веяниях всегда опережала нашу на несколько месяцев. Тем не менее эрудиция, к которой у них не было ни склонности, ни методики, казалась им обязательной; какой бы темы они ни касались в своих сочинениях, непременно обращались к общей истории человечества начиная с человекообразных обезьян, чтобы закончить, через несколько цитат из Платона, Аристотеля и Конта, перефразировкой приторного автора, чей труд имел для них тем большую ценность, чем невнятнее был, в расчете на то, что никто другой не сообразит позаимствовать оттуда рассуждения.

Университет казался им соблазнительным, но отравленным плодом. К этим молодым людям, которые не видели мира и чье часто очень скромное состояние лишало их надежды когда-нибудь ближе узнать Европу, мы были приведены, как экзотические маги, сынами богатых родителей, вдвойне ненавистными: в первую очередь потому, что они представляли господствующий класс, а также по причине их космополитического существования, которое давало им превосходство над всеми остальными, оставшимися в деревне, но которое их отрезало от жизни и народных чаяний. В той же степени и мы вызывали недоверие; но мы приносили в своих руках плоды знания, и студенты избегали нас и обхаживали нас попеременно, то плененные, то сопротивляющиеся. Каждый из нас измерял свое влияние размером маленького круга, который образовывался вокруг него. Эти сторонники устраивали войну авторитетов, символами, бенефициарами или жертвами которой были любимые преподаватели. Проявлялось это пристрастие homenagens, то есть мероприятиями в знак уважения учителю, обедами или чаепитиями, предложенными благодаря усилиям тем более трогательным, что они предполагали реальные расходы. Значимость личностей и дисциплин колебалась во время этих празднеств как котировки на фондовой бирже, в зависимости от престижа учреждения, числа участников, положения особ, светских или официальных, которые соглашались присутствовать там. И так как каждое большое землячество имело в Сан-Паулу свое представительство под видом небольшого магазинчика: «Чай английский», «Пирожное венское или парижское», «Пиво немецкое», то выбор места вечеринки этим и определялся.