Кэролайн сморщила нос: от матери пахло потом — густая омерзительная вонь, почти как трупный запах отца, и к этому примешивалась кисло-сладкая волна одеколона брата. По персиковым пушистым щекам Брайана бежали слезы.

— Покойся с миром,— произнес он.

Джойс посмотрела на него с тупым изумлением, как побитое животное. Он обнял ее крепче и повторил:

— Покойся с миром.

— …с миром,— как эхо откликнулась Джойс.

— С миром,— подтвердил Брайан, глядя на Кэролайн.

Та кивнула и снова подумала о ночном клубе: идти или не идти? И тут раздался жуткий, тоненький, злобно-упрямый голосок — мать затянула псалом.

— Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…

— Подкрепляет душу мою, направляет меня…— подхватил Брайан.

И Кэролайн поняла, что решение принято: никакая сила не заставит ее провести сегодняшний вечер в их компании.

Этот старый алкаш в свое время был крутым мужиком. Всю округу в страхе держал. Я раз десять видел, как он учил хорошим манерам пьянчуг, слишком нагло разевавших рот. Да, он был весьма опасен, любил показать силу — особенно напоследок, так сказать, накануне менопаузы, когда уже гремели первые звонки возрастного износа. Кончилось тем, что он сцепился с крепким молодым парнишкой, который его сломал, и с тех пор у старика в глазах стоит прокисший желтый огонь — быть может, отсвет наступившего в душе мира, а скорее признак сгоревшей печени. Кажется, его зовут Сэмми.

Теперь Сэмми выродился в ничто, в источник слюнявого бормотания над ухом вечного собутыльника Басби. Эта старая неразлучная парочка все время ошивается здесь, в темном пивном подвальчике на улице Дюк. Но сегодня Басби не пришел; наверное, развлекает мою старушку по самые помидоры… Так что Сэмми сидит один-одинешенек: рабочая спецовка, руки-лопаты, дешевая шоколадка в кармане, разум, замутненный алкоголем. Однако задевать его не стоит, ибо последнее, что теряет старый боксер,— это нокаутирующий удар. Даже нет, удар — это предпоследнее, а последним уходит звук гонга, что раздается в пьяной голове в самые неожиданные минуты.

Я почему-то думаю об отце, каким я его всегда представлял: поджарый загорелый здоровяк с квадратной челюстью и благородной сединой, рядом с безукоризненно ухоженной, отменно сохранившейся супругой, во дворе собственного дома где-нибудь в Новом Южном Уэльсе или в пригородах южной Калифорнии… Глупости, конечно. Он скорее всего горький пьянчуга; может, даже один из сидящих в этом баре. Поэтому, наверное, моя старушка так его ненавидит: постоянно, куда ни пойдет, натыкается на его испитую харю. Он, должно быть, еще и деньги у нее канючит. А она всего лишь хочет уберечь меня от жестокого разочарования, потому что мой отец — если убрать пиво и сигареты — просто ничто, пустое место.

Говорят, что скоро в барах нельзя будет курить. Тогда уж лучше сразу их поджечь, не дожидаясь, пока хозяева сами это сделают, чтобы получить страховку, потому что в некурящий бар ни один клиент носа не покажет. Сигаретный дым определяет самую сущность питейного заведения — от никотиновой копоти на стенах до хриплого, натужного кашля завсегдатаев. Сейчас, правда, завсегдатаев не так-то много: я, да два беззубых хроника, забивающие козла за столом, да старый боксер у стойки.

— Н-ну,— рычит он,— как жизнь?

Да, точно, его зовут Сэмми.

— Порядок, командир. Как сам?

Старик пожимает плечами, типа «разве не видно?». Я думаю в ответ: неужели так плохо? Ставлю ему пиво — старшим надо помогать. Даже если на кредитной карте долги. Раз имеешь работу, значит, можешь позволить себе угостить человека. Он принимает подарок как должное, едва кивнув. Затем щурится, пытаясь сфокусировать мутный взгляд.

— Бев Скиннер, парикмахерша… Ты же ее сын?

— Угу.

— Да уж, Скиннеры… Улица Теннант, старые добрые… Джимми Скиннер, это твой дед. По матери… А отец у тебя повар…

Я внутренне содрогаюсь. Заглядываю ему в глаза.

— Что?

Старик теперь настороже, думает, не сболтнул ли лишнего. Я уже слышал эти басни. Наша соседка миссис Брайсон, перед тем как окончательно выжить из ума, тоже говорила, что мой отец повар. Я списывал это на старческий маразм. А Трина и Вэл молчали, как партизаны, мать их здорово подковала. Зато старый алкаш Сэмми — он, похоже, что-то знает.

— Твой батя,— повторяет он неуверенно.— Поваром работал, нет?

— А вы были знакомы?

Его зрачки бегают, как символы в окошках игрового автомата, в унисон с туманными воспоминаниями. Но джекпот мне не светит, потому что стреляный воробей Сэмми затаился, ушел в глухую защиту.

— Не-а. Спутал с другим.

— С кем же, интересно?— спрашиваю я вызывающе.

Старый хрен поднимает брови. В его глазах, уже давно, казалось бы, подернувшихся пеплом, медленно разгораются боевые угли.

— Ты его не знаешь!

Я вижу, куда идет дело, и поспешно приканчиваю пиво. Не хватало еще махаться с пьяным стариком в засранном баре. Такая драка независимо от исхода сулит лишь одно: позор молодому, у которого не хватило ума ее избежать.

— Ну ладно, будь здоров.— Я встаю, направляюсь к выходу. И чувствую, пересекая зал, что его взгляд неотрывно сверлит мне затылок… Хлопает дверь — я оказываюсь в дождливой ночи, на пешеходной улице у подножия Литского подъема.

Я заглядываю в пару заведений, добавив к общему счету еще шесть кружек «Гиннесса» и три двойных виски — залпом, без передышки. Алкоголь оглушает, как кувалда. Дома меня ждет Кей, вся в слезах. Заводит песню про свою карьеру, про танцы, про то, как мне плевать на ее будущее и вообще на все,— и в конце концов уходит. Мир скомкан, как после автомобильной аварии. Я пытаюсь возражать, но она смотрит сквозь меня. А я смотрю сквозь выпитое. Мы бесконечно далеки друг от друга, хотя и бредем бок о бок по руинам наших жизней.

Она пришла танцевать.

Я не замечаю ее присутствия — и страдаю, когда ее нет. В пустой квартире невыносимо сидеть одному. Выбегаю под дождь, снова прохожу мимо бара на улице Дюк — и вижу, заглянув в окно, как болтается на метафизическом ветру опьянения старый боксер, а рядом осуждающе качает головой успевший присоединиться к нему кореш Басби.

Мне хочется зайти туда и…

Мимо, мимо!..

Не помню, как добираюсь до дома матери. Не помню, как она отпирает дверь. Помню только свой крик:

— Значит, повар, да?! Мой отец был поваром? Кулинарил папочка!

Мы начинаем друг на друга орать, и я повторяю как попугай:

— Повар, повар, повар, повар…

И вдруг в ее глазах появляется странное выражение — не злоба, а скорее насмешка, и она спрашивает: