Но вот досада, заскребла, зацарапала по странице ручка — чернила в ней — йок! Нужно обратиться за помощью к чайкам. Но их нет, все дружно вылетели вон: в аудитории пусто. Я — один, и лишь гипнотическое шевеление легких штор на окнах, облитых чем-то темно-синим и глубоким, а из звуков только мерное гудение люминесцентных ламп под потолком и далекие стуки на лестнице — неведомо чем и обо что.

Ботинок скользит на оброненном тетрадном листке. Я поднимаю его, и на нем — что это? Неужели стихи? Да — слабенькие, невыразительные, про бегство из этого мира, с блуждающей рифмой и нечетким размером, но все же — это стихи. А стихи дорого стоят.

Откуда мне знать? Я пробовал. Стираю ладонью с листка отпечаток ботинка и, сложив бумагу вдвое, кладу в тетрадь, к собственным поэтическим опытам, немногочисленным, посвященным все ей же, все ей.

Скорее всего, Аллола, такие строки не следовало бы отдавать на твой суд. Осада молчанием совсем истощила арсенал моих средств самовыражения. Мне не нравится отсутствие рифмы между 1-й и 3-й строчками, а между строчками 5-й и 7-й рифма откровенно слаба, но надо сказать, что в русской поэзии, в ее наиболее героическом, а следовательно, красном разделе, в главе «Апофеоз справедливой ярости» можно найти и более смелые опыты:

Экспериментаторство с рифмами для глаз, а не для ушей.

Но я не пытаюсь выгородить себя за чужой счет. Нисколько. Я только в желаниях своих поэт, а опорой, как видишь, выбрал прозу.

И продолжаю надеяться, что когда-нибудь все закончится, я навсегда захлопну красную тетрадь, и пару, а может, тройку месяцев спустя кто-то из твоих знакомых принесет тебе пухлый номер «Современника» или «Нового мира», а еще лучше — «Звезды Востока», в который чудесным типографическим образом перепорхнет содержание красной тетради: «Лола, ты читала про кремлевских жен? — спросит знакомая. — Такой ужас! Держи, пощекочешь на досуге нервы». И как только ты отвернешь обложку, так скакнет в твой зрачок четырьмя столь знакомыми буквами: «Я здесь!»

Мне хочется быть узнанным как можно скорее. Вот почему ту малость, которой обладаю, — твое имя, я выношу в заглавие и ужинаю, не отрываясь от рукописи, соря на нее крошками бутерброда. Вновь красный прямоугольник тетради на столе оказывается тем самым, и единственным, окном, через которое можно рассмотреть множащихся бесов, насылающих на меня разнообразные сомнения: что ты никогда не материализуешься, что, несмотря на мое доселе все побеждавшее упрямство, подобравшаяся к собственному экватору книга так и не состоится, что я занялся отчаянной чепухой. Самый крупный бес среди них — тот, что ведет подсчет минувшего времени. Глядя на него, я пробую улыбнуться. Хотя внутренне… нет, об этом лучше ни слова.

Снимаю с руки часы и перевожу стрелку на три оборота вперед. Глядя на цыкающий круг циферблата, воображаю, чем ты в данный момент занята: стучишь пальчиком по калькулятору у себя на работе, сидишь на берегу пруда на пустынной стороне улицы Авиценны, ругаешься с младшей сестрой… Откуда такие сведения, спросит нас некто третий? Разумеется, из первоисточника, отвечу я. Чем дальше катится колесо моей истории, тем меньше в ней достается работы авторскому воображению.

«Сев за стол в пустеющем ресторане, я принялся есть холодную мерзость люля-кебаб. Со сцены объявили: „Следующей песней Алик дарит всех своих друзей!“ Музыканты заиграли „А можно, Россия, остаться с тобой?“ Меня это так развеселило, что я хотел пойти побрататься с этим самым Аликом и его друзьями. Если бы не усталость и зверский аппетит, ей-ей присоединился бы к их неугасающему банкету. Вслед за исполнением „России“ лидер ресторан-бэнда объявил: „Теперь мы поздравим Лолу с днем рождения и исполним нашу лучшую песню!“ Тут же в пространство перед сценой выскочила сама „Лола“, дылда в длинных штанах. Принялась угловато дрыгаться, немилосердно глумясь над ритмом музыки. Пару раз подмигнула ножке стола, за которым я сидел, дожевывая кебаб и пригубляя минералку с пузырьками. Вот видишь, есть на свете места, где твое имя весьма популярно. Им там называют не только людей, а еще и заведения для почтенной публики. Например, кафе на автостанции в твоем городе — первое, что я увидел, когда вышел из облака пыли, поднятой колесами автобуса».

Прости за то, что бесконечно возвращаюсь к одной и той же теме. И ты, третий, тоже прости! Но что у меня есть, кроме имени? Лола. Л-о-л-а. Лолалолалола. Лоуа.

Воскресенье началось с лучшего, несмотря на то что сам по себе воскресный день — наихудший в неделе. Он свободен от каких-либо обязательств, которые приятно динамить, угождая пленившему тело ватному оцепенению. Лежишь себе в постели и можешь не вставать. Незачем. Хочешь завестись с самого утра — вскочить, прикрикнуть на потерявший голос будильник, торопиться куда-нибудь — и не можешь. Некуда. Воскресные мотивы звучат уже накануне, когда чувствуешь, что усталости нет, и ты грустишь, заранее зная мучения утреннего похмелья лени. Вместо того чтобы поминутно дегустировать отдых свежим ощущением, будешь бродить взглядом по замершим в комнате предметам и с неприязнью думать о необходимости влажной уборки. Потом проголодаешься и тут уже не сможешь себе отказать — пересчитав собранные по разным карманам деньги, отправишься в торговый центр, где, без энтузиазма оглядывая прилавки мясного и молочного отделов, зайдешь в кафетерий, чтобы съесть пару сосисок, выпить кофе с пирожным и забыть о еде до вечера. Страдальцы собственной неорганизованности, они же убийцы времени, слоняются весь день напролет из комнаты в комнату в поисках дела, и в лучшем случае это заканчивается взятым напрокат конспектом пропущенной лекции. В худшем — нетрудно догадаться.

Думаю, что человек теряет утонченность не только в грубом действии, но в не меньшей степени излишне доверяя естественной силе настроения, ведомый самим собой на соблазнительную встречу со своим портретом в образе фарфорового таракана.

«Хватит думать — голова треснет», — звучит с порога знакомый голос. Николай вернулся! И не один! За ним в комнату проходит молодая женщина, с интересом разглядывающая стены нашего жилища и то, что в них помещено. При этом мне достается внимания чуть больше, чем «Бегущему по лезвию» Харрисону Форду, но значительно меньше, чем другому Николаю, запечатленному во время декламации «К***» со сцены актового зала в десятом классе средней школы. Женщина одета в роскошное белое платье с узкой юбкой и длинными рукавами с пуховой оторочкой. На ногах у нее блестящие белые туфли с маленькими золотыми кокардами. Николай выглядит ей под стать: приталенный черный костюм, рубашка с узкой бабочкой, ботинки заслоняет спинка кровати, на которой я лежу, но их лаковое сияние освещает его идеально выбритый подбородок. Николай улыбается с редко свойственным ему смущением, и я догадываюсь, что белизна стоящей с ним рядом незнакомки не какая-нибудь, а подвенечная. Николай знакомит нас: спутницу зовут Катя, она подходит, протягивает руку, и я приветствую ее, словно шагнувшую со мной через пробуждение фею. Такие мне редко снятся. Николай прерывает наше рукопожатие словами: «Одевайся, сонный принц. Можешь взять мой галстук. И никаких водолазок. Мы пока зайдем к Юре с Оксаной».