остался расплывчатым, и я не уверен, что о нем сохранились письменные следы. Однажды днем, после того как Троцкий вызвал меня в свой кабинет, чтобы рассказать о своем плане создания комитета, он добавил: “Не могли бы вы спросить Росмера, не хотел бы он стать членом комитета?” Я был удивлен этим вопросом, который на самом деле был экстраординарным. Троцкий и Росмер виделись по нескольку раз в день, так что в третьем человеке не было необходимости. Они также принадлежали к одному поколению и имели общее прошлое, которое уходило далеко в прошлое, в то время как я принадлежал к другому поколению. Более того, Росмер не мог не понимать, что вопрос, исходящий от меня, был задан по просьбе Троцкого, и Троцкий, должно быть, знал, что Росмер это поймет. В конце концов я поговорил с Росмером о плане создания комитета, и он согласился стать его членом, хотя и не проявлял особого энтузиазма. Весь проект сошел на нет.

* * *

В сентябре 1939 года была объявлена война. Вместе с Троцким я услышал по радиоприемнику новость о первом торпедировании британского корабля немецкой подводной лодкой. Это было похоже на дежавю. Затем началась “странная война”. Я почувствовал в Троцком усталость от повторения катастрофы, которую он видел в 1914 году, но также и веру в то, что через несколько лет война приведет к социалистической революции.

В октябре имя Альберта Эйнштейна всплыло в разговоре между мной и Троцким, в котором Троцкий заметил: “По сути, он математик”. Это, конечно, было неверно, поскольку склад ума Эйнштейна был полностью складом ума физика. Какие бы математические инструменты ему ни были нужны, он брал уже разработанные из работ математиков. Замечание Троцкого было отголоском дискуссий, которые происходили в России около 1922 года, когда была предпринята попытка показать, что теории Эйнштейна никоим образом не представляют угрозы марксистскому материализму, потому что они каким-то образом были всего лишь математическими фикциями.

В октябре было принято решение о моем отъезде в Соединенные Штаты. Я столько лет прожил в тени Троцкого, что мне нужно было какое-то время побыть одному. Предполагалось, что я проведу несколько месяцев в Соединенных Штатах. А там видно будет.

Я покинул дом в Койоакане ранним утром 5 ноября. Накануне вечером у меня состоялся мой последний разговор с Троцким. Мы говорили о ситуации в американской троцкистской группе, которая переживала серьезный кризис. Группа была разделена на большинство, сосредоточенное вокруг Кэннона, и меньшинство, возглавляемое Шахтманом и Бернхемом. Троцкий опасался, что Кэннон, с которым он был политически связан, будет стремиться заменить обсуждение политических разногласий организационными мерами, тем самым ускоряя изгнание меньшинства.

“Кэннона нужно сдерживать в организационном плане и продвигать вперед в плане идеологическом”, — сказал он мне. Это было немного похоже на совет, который он попросил меня дать Раймону Молинье в августе 1933 года. В этом последнем разговоре Троцкий не дал мне никаких фактических “инструкций” для Нью-Йорка, которые мой статус новичка все равно не позволил бы мне применить. Он просто объяснил, как он видит ситуацию и в каком направлении я должен двигаться, в соответствии с моими способностями. Но к тому времени события уже опередили нас, и когда я приехал в Нью-Йорк, раскол был свершившимся фактом.

* * *

Что касается месяцев, прошедших между моим отъездом из Койоакана и убийством Троцкого, мне мало что можно добавить к тому, что уже опубликовано и хорошо известно. Я регулярно переписывался с Троцким, предоставляя ему информацию о том, что я обнаружил в американской троцкистской группе после раскола. Будущий убийца Рамон Меркадер по указанию ГПУ ухаживал в Париже за молодой американской троцкисткой Сильвией Агелофф и стал ее любовником. Она была хорошим выбором со стороны ГПУ, поскольку к ее сестре Рут Троцкий испытывал большую привязанность. Рут, которая была в Мексике во время слушаний в Комиссии Дьюи, очень помогла нам, переводя, печатая и разыскивая документы. Она не жила в этом доме, но в течение нескольких недель навещала нас почти ежедневно, чтобы разделить нашу жизнь и работу. У Троцкого остались о ней очень благоприятные воспоминания, так что ее сестра могла рассчитывать от него с Натальей только на добрый прием.

Вторым звеном в цепи обстоятельств, приведших убийцу в кабинет Троцкого, была роль Росмеров. Адольфо Самора, который в 1940 году был частым гостем в доме в Койоакане, сказал мне в 1972 году, что Росмеры, особенно Маргарита, были без ума от Рамона Меркадера. Они постоянно просили его о небольших услугах, которые он всегда был готов оказать. В Мехико и его пригородах, где транспорт затруднен, Меркадер в любое время мог приехать на своей машине, чтобы отвезти Росмеров в то или иное место. Они также совершали с ним экскурсии, такие как пикники в сельской местности, на которые часто приглашали Сиву. Поскольку Маргарита была очень близка с Натальей, это знакомство Меркадера с Росмерами не могло не дать ему определенной репутации в глазах Натальи и, следовательно, Троцкого.

Есть один момент, который все еще озадачивает меня: почему манера речи Меркадера не вызвала подозрений у Альфреда Росмера. Меркадер утверждал, что он бельгиец. Но, как показывают документы, сохранившиеся в мексиканских судах, его французский был пересыпан латиноамериканизмами. Французский бельгийца отличается от испанского. Росмер, будучи французом, досконально знал язык; он даже довольно хорошо владел пером. Так как же получилось, что он не почувствовал чего-то неправильного в речи Меркадера?

Троцкий при смерти

В августе 1940 года я был в Балтиморе, где преподавал французский язык. Утром 21-го числа, прогуливаясь, я прошел мимо стопки газет «Нью-Йорк таймс», сложенных на тротуаре, и случайно взглянул на заголовки. Вот оно, в середине первой полосы: “ТРОЦКИЙ, РАНЕННЫЙ ‘ДРУГОМ’ ДОМА, ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО, УМИРАЕТ”. Некоторое время я бродил по улицам, потом стал ждать новостей по радио. Голос объявил: “Лев Троцкий умер сегодня в Мехико”. Тьма пришла.

Дуэль вторая: стратегическая игра

Павел Судоплатов: «Монастырь» и «Березино»

…После разгрома немцев под Сталинградом, в начале 1943 года, Москва ожила. Один за другим стали открываться театры. Это говорило о том, что на фронте произошел поворот к лучшему. Моя жена с маленькими детьми, Андреем и Анатолием, вернулась из Уфы, где была в эвакуации и работала преподавателем в Высшей школе НКВД. Временно мы поселились в гостинице «Москва», так как отопление в нашем доме не работало;