Штрювер договорился со мной, что временно я буду работать на выезде один, он же сосредоточится на дальнейшей «концептуальной» разработке дела. Причина, видимо, была в том, что наш ИОНА продавался не очень-то бойко, скорее так, ни шатко ни валко, хотя сам Штрювер, демонстрируя, как всегда, превосходное владение предметом, заявил, что машина, мол, раскрутилась, маховик запущен и все теперь пойдет само по себе, так что, дескать, нечего нам изображать из себя великих колонизаторов, когда народ уже и так охвачен. (Мой комментарий в Книге учета: «Ха-ха!»)

Последняя гениальная идея Штрювера, которой он отдался всей душой, заключалась в том, чтобы использовать в рекламных целях почтовые ящики, которые по воскресеньям преступно пусты. При этом не бросать наши письма куда ни попадя, а действовать целенаправленно и выборочно, используя при этом эффект неожиданности: по воскресеньям почты никто не ждет, значит, у нас отличная стартовая позиция, никакой конкуренции! Именно поэтому Штрювер засел теперь у себя в номере гостиницы и целыми днями сочинял различные варианты, которые он печатал на своем ноутбуке, чтобы затем прочитать мне их вечером, когда я приходил к нему для подведения итогов. Почему-то в его текстах все время находились какие-то места, которые еще нужно было бы поправить. Подозреваю, главным образом потому, что он не торопился возвращаться к нашим экспедиционным работам.

Постепенно он свалил на меня и часть переписки с клиентами. Никогда не забуду вопроса одного покупателя, который интересовался, можно ли держать в поддоне ДИАНЫ золотых рыбок. Для смеха я прочитал письмо Штрюверу, думая потом отправить нелепое послание в корзину, но Штрювер пресек мои поползновения, сказав, что здесь, на его взгляд, есть свежая мысль, которую сегодня, быть может, технически реализовать еще не представляется возможным, но завтра — как знать, вдруг это позволит привлечь дополнительные человеческие ресурсы, поскольку любители аквариумных рыбок составляют значительную группу населения, о чем он и поспешил сообщить начальству, отправив срочный факс в центр.

Иногда меня, конечно, раздражало то, что Штрювер корчил из себя великого западного эксперта. Вот, например, в одном из писем от клиента, проживающего в Шпандау, был задан вопрос: «Не может ли быть причинно-следственной связи между обнаружившимся у меня вдруг incontinentia urinae и установкой комнатного фонтана вблизи спального места?»

Я несколько растерялся.

— Это слишком сложно для нас, — решил Штрювер за себя и за меня и отправил письмо на дальнейшую обработку в центр.

Я, честно говоря, тоже не очень знал, что с этим делать, но он, хотя бы для приличия, мог бы меня спросить. (Уже потом, дома, я заглянул в словарь и установил, что у несчастного клиента просто недержание мочи.)

Штрювер, стало быть, занимался бумажными делами, а я чуть ли не каждый день выезжал на работу один. Штрювер предоставил мне свой служебный «пассат», в багажнике у меня лежали демонстрационные образцы. ИОНА, как уже говорилось, расходился плохо. В лучшем случае на него реагировали иронической улыбкой, ограничивая этим весь свой интерес. Но даже это случалось крайне редко.

Вечерами мы со Штрювером вели долгие разговоры. Во время этих посиделок как-то даже не бросалось в глаза, что я почти ничего не говорю и только иногда киваю или мотаю головой. На большее после всех разъездов я был уже не способен.

Помимо «почтово-ящикового» проекта Штрювер проявлял повышенный интерес к обычаям и нравам восточных немцев. Все, что так или иначе имело отношение к этой теме, необычайно интересовало его, и он старался разузнать об этом как можно больше. Он был рад, что мог теперь посмотреть на восточных немцев своими собственными глазами. «Восточный немец как таковой…» — так начинал он обычно свой рассказ о сделанных им наблюдениях. (Определенную роль в этом сыграло, видимо, то, что Штрювер на заре туманной юности, в эпоху «бури и натиска», изучал, как он мне доверительно признался, политологию.)

Особенно его тревожил в этот период один вопрос: не испытывает ли восточнонемецкое народонаселение от избытка предлагаемых соблазнительных товаров нечто вроде культурного шока, что в свою очередь может сказываться на нашем продукте, который, учитывая его специфику, неизбежно оттесняется на задний план. Комнатный фонтан, говорил он, это, наверное, между нами, все — таки не самое главное, что нужно человеку в первую очередь.

То, что он уже довольно скоро внутренне начал соотносить себя с Востоком, я заметил по тому, как он однажды, разговаривая по телефону, отбрил кого-то из нашей центральной конторы. Его собеседник на другом конце провода позволил себе, как сообщил мне возмущенный Штрювер, повесив Tpy6iy, многократно обозвать восточных немцев «вечно обиженными придурками с лагерными замашками».

А вот за что я искренне благодарен Штрюверу, так это за то, что он всегда старался подбодрить меня, даже если итоги дня выглядели весьма удручающе. «Помните, — говорил он, провожая меня после наших „заседаний" к лифту, — наш девиз: капля камень точит».

И вот однажды, в октябре, холодным солнечным днем…

Я возвращался, совершенно раздавленный, после одного неудачного визита, закончившегося легкой потасовкой. Мне пришлось даже раньше времени покинуть помещение, то есть практически оставить объект, спасаясь бегством.

Мне было тошно.

Я ненавидел Штрювера, я ненавидел весь свет. Поскольку мне ничего на ум не шло, я думал о смысле жизни. Моя жизнь, думал я, это череда сплошных недоразумений и глупостей. В этом смысле, вынужден был признаться я, скрежеща зубами, я жил несомненно очень полной жизнью!

Ты должен бороться со своей натурой, говорил я себе, но уже в следующий момент спрашивал, почему я должен бороться именно с тем, что, быть может, у меня самое лучшее?

Я вышел на пешеходную улицу. Там стоял все тот же скрипач. Он аккомпанировал оркестру, который исполнял какую-то симфоническую пьесу, лившуюся из динамиков магнитофона на головы редких прохожих. По дороге туда я уже заметил его, но только теперь, после моего сокрушительного поражения (пока нам более или менее хорошо, мы ничего вокруг себя не замечаем!), я увидел в нем своего коллегу, собрата по несчастью. Я решил оказать ему братскую помощь и положить (именно положить, а не бросить!) марку или даже две в открытый футляр, но тут обнаружил, что у меня с собою только бумажные деньги. Это будет, пожалуй, многовато. Но не просить же уличного музыканта дать мне сдачи, так все-таки не делают. В итоге я остался при своем и только молча кивнул ему, хотя он вряд ли мог оценить этот скромный знак внимания, поскольку играл с закрытыми глазами.

И все же мысль о том, что я легко мог дать музыканту денег, если бы обстоятельства сложились несколько иначе, — эта мысль согревала меня своим теплом в гот холодный осенний день. Только непреодолимая сила, а именно фактическое отсутствие мелочи, помешала мне осуществить этот замысел.

Настроение у меня как-то незаметно улучшилось, и тогда я, чтобы не упускать этого редкого случая, решил рискнуть и дать, наконец, ход моей АТЛАНТИДЕ. Как ни крути, но рано или поздно настанет роковой день отчета, который и так не сулил мне ничего хорошего, — пусть будет хотя бы одной проблемой меньше.