Я был чудовищем. Очаровательный сосед, вежливый, всегда улыбающийся. Тишайший человек. Ни единого плохого слова. Ни единого косого взгляда. Он сортировал свой мусор. Окурка никогда в жизни не бросил на пол. И вот ведь как. Жена от него ушла. С работы уволили, за взятку, кажется. Отец у него инвалид или что-то в этом роде. А его мать. Она умерла в ужасающих условиях. Он бросил ее на произвол судьбы.

Я был папой, причинившим зло своей дочери и собиравшимся сделать то же самое со своим сынишкой. Но моя рука дрогнула.

Я хотел положить конец нашей трусости, хотел, чтобы это наследие оборвалось на мне. Но моя рука дрогнула, и часть лица моей дочурки была снесена пулей.

Я хотел, чтобы никогда какой-нибудь непорядочный мерзавец не смог причинить им зла, разрушить их жизни. Но моя рука дрогнула, и даже это мне не удалось.

Порядочность. Конец всему.

Мне не удалось прощание.

И вот однажды, год спустя, спустя вечность: ваша дочь жива. Жозефина жива. Я заплакал. Я могу ее увидеть? Пожалуйста. Я умолял. Как она себя чувствует?

Врачи были холодны, дотошны. Как скальпели.

Она еще не улыбается. У нее навсегда останется легкая деформация челюсти. После нескольких пересадок кожи, скорее всего трех, шрам практически исчезнет. Реабилитация поможет ей заново научиться говорить. Главное – терпение, время лечит. Хирурги сегодня волшебники. Они поистине творят чудеса.

Но какое нужно чудо, чтобы у Жозефины была когда-нибудь хорошая жизнь?

¡El loco! ¡El loco! Я обернулся. Кричал мальчишка лет десяти. Мне тотчас вспомнился Леон. В моей памяти Леон повыше, такой же худенький, но чуть младше.

Ему было восемь, когда я видел его в последний раз, в ту ночь, почти пять лет назад. Он ушел, не оглянувшись, между женой моего отца и другой женщиной, в перепачканной пижамке, жалкий, напуганный. Он не навестил меня в больнице, когда, год спустя, постановили, что я не опасен. Не захотел и увидеться со мной, когда я выписался накануне его двенадцатого дня рождения. Я написал ему письмо, но не знал, прочел ли он его, или Натали его ему не дала. Нужно время, говорили мне. Восстановление отношений будет долгим, трудным. Не факт, что будет. Не зацикливайтесь на этом пока. Идите своим путем. Не останавливайтесь, неподвижность для вас – падение.

Мальчишка держал под мышкой футбольный мяч. Старая сшитая кожа, похоже, не раз лопалась. Я его уже видел; всегда один, в великоватой футболке, он отрабатывал дриблинг вокруг колонн на площади, бил по стволам пальм. Были в нем трогательная неуклюжесть и обезоруживающее упрямство.

¡El loco! ¡El loco! Я обернулся. Он смотрел на меня чернющими глазами и улыбался мне; два ряда зубов, последних молочных и коренных. По обыкновению один. Он попросил меня пробить ему пенальти. Он хотел быть вратарем, но в деревенскую команду его не принимали. Меня дразнят Решетом. Тут я подумал, что безумец и решето, пожалуй, созданы друг для друга, – и согласился. Он запрыгал от радости, точно так же подпрыгнул Леон, когда мы в первый раз пригласили его лучшего друга переночевать у нас. Я прошел за маленьким вратарем несколько улочек до узкого тупика. На глиняной стене были нарисованы ворота. Рядом несколько мужских слов. Грубых и волосатых. Все очень просто. Ты бей отсюда. А я, вот здесь, буду Хорхе Кампосом[41]. С первого же удара я чуть не переломал пальцы на ноге. Мяча он не поймал. Я послал его на добрых три метра выше ворот. Во второй раз я ударил осторожно, почти мягко, кажется, это называют прицельным ударом. Третий удар был коварнее. В верхний угол. Решето подпрыгнул, но мяч ударился в стену за его спиной. Он упал наземь, поднялся, потирая локоть, с совсем мужской гримаской на лице.

Четвертый, пятый и так далее до двадцатого были гибельны для моей ноги и для чести вратаря. К нам подошли односельчане. Слышались охи и ахи, аплодисменты, смех. Один огородник предложил сменить меня. «Хорхе Кампос» отразил два красивых удара. Я изготовился пробить последний раз, как вдруг женский голос позвал мальчика. Архинальдо! Тот кинулся на зов. Это моя сестра, сказал он мне, пробегая мимо, пора домой. Я оглянулся. Сестра была много старше его. Черные, очень черные глаза. Очень глубокие. Архинальдо вернулся, подбежал ко мне. Всего на полсекунды.

Спасибо, el loco.

Тихий океан, яростный, завораживающий, красота местности, тысячи птиц, свежий воздух, отсутствие телефона, факса, Интернета, электричества и плохих новостей из большого мира – достаточно причин, чтобы Десконосидо никогда не пустел. Клиенты сменяют друг друга. Они приезжают из Дели, Сан-Франциско, Гамбурга, Биркиркары, Москвы, Капа. Приезжают замотанные, уезжают счастливые. Некоторые пары не покидают своих palafitos. Другие уходят гулять к океану на целый день. Им дают с собой чудесную корзину с обедом. Они возвращаются под вечер с красными щеками, с сухой, просоленной кожей. Кое-кто наблюдает за птицами. Одному довелось разглядеть большую питангу, ацтекскую чайку и белых цапель. А иным посчастливилось увидеть, как рождаются морские черепашки, и помочь им добраться до теплой воды океана. Они спасли их. Они рассказывают об этом вечером, и глаза их лихорадочно блестят в свете свечей.

Еще несколько месяцев назад я был одним из них. Я слушал вечером ту чету норвежцев, изливавших свою страсть к Торо[42], и мы проспорили до глубокой ночи. Молоденькие недалекие студенты, слегка пьяные. Идеализм. Трусость. Природа. Индустриализация. Отсутствие смысла. Я рассказал о конском копыте во французской лазанье с говядиной. О катышках дерьма в печенье из «Икеи». Они мне не поверили. Заказали еще шампанского. В пламени свечей плясали пузырьки, порхали наши взгляды. Свет Латура[43]. Снаружи, всего в метре от нас – тьма. Угрозы.

Мы чувствовали себя тогда на краю края света. Там, где все кончается. Где обнаруживаешь, что Земля не круглая. Что совсем рядом, в нескольких милях, океан обрушивается вниз, как водопад, и вода его утекает в пространство, и каждая капля становится маленькой звездой. Мы так малы и уже кончены. Леон никогда не спрашивал меня, почему Земля круглая. Почему люди с Южного полюса не падают, папа?

Позже мне предложили работу в отеле, вечерами, помимо часов уборки. В эти вечера я зарабатываю еще шестьдесят песо. Такими темпами через триста восемьдесят ночей я смогу купить себе подержанную малолитражку. Я убираю со столов, когда последние клиенты уходят спать. Мою посуду. Мы смеемся с Паскуалем. Он заливает, что у него была тысяча женщин. Восемьсот семьдесят три, если быть точным. И ни одной парижанки. Но он не жалеет. Ему говорили, что в постели они не golosa[44]. А ему только того и надо в любви и в постели: лакомиться. Я накрываю столы к завтраку. А закончив работу, там и сплю, на песке у огромного пруда, полного рыбы; несколько теплых часов. Рокот океана укачивает меня. Он горячий и хриплый, как дыхание отца. Мужественного отца на сей раз.