Я был началом и концом.

Мы не знаем мы теперь просто ждем доктор говорит больше ничего нельзя сделать решает он то есть не он когда говорят он значит эта штука теперь за ней последнее слово сам видишь твой отец может быть еще жив завтра через месяц шесть месяцев шесть лет а может уйти прямо сейчас никто не знает никто ничего не знает и когда я его спрашиваю что было бы лучше для него что бы он хотел сделать прежде чем случится этот ужас он смотрит на меня и улыбается не зло но и не по-доброму грустной такой улыбкой меланхоличной жить пропало желание он ничего мне не отвечает как я ни добиваюсь не говорит чего ему хотелось бы прежде чем но может быть ему хочется чтобы я ушла и он не смеет это сказать трудно сказать человеку что он тебе больше не нужен очень трудно это разъедает до нутра эта горечь если недостаточно любил то что покидаешь.

Мы задержались на несколько дней в Баньоле, Анна, Тома и я. Расспросили соседей.

Славная женщина. Тихая. Она жила несколько месяцев с мужчиной, моложе ее. Потом был еще один, но он не ночевал, наверно, семейный. Кричал иногда. Но никто не жаловался. Здесь лучше не жаловаться, не то подожгут тебе почтовый ящик, или вывалят твою помойку под дверь, или кота твоего задушат.

Мне она нравилась, наверно, была когда-то красавицей. Я всегда ей говорила, что она слишком много курит. Она открыла мне книги мадам Саган. Прекрасные книги, мне очень понравились.

Она работала в «Лидл»[22] на авеню Гамбетта. Уходила в четыре-пять утра, убирала там, а большой машины для мытья полов боялась и мыла их вручную, тряпкой. Она говорила, что раньше у нее были красивые руки. Мужественная была женщина. Нет. Она никогда не рассказывала о своей прежней жизни. Я даже не знала, что у нее есть дети. Но было видно, что она много выстрадала. Она никогда не жаловалась. По вечерам ходила убираться к доктору Умберу, возле парка Жан-Мулен. Там с ней хорошо обращались. Она была довольна. Это они подарили ей маленький телевизор. Она обожала его смотреть. Говорила, что ей не хватает Леона Зитрона[23], что он был представительнее, красноречивее, чем нынешние «spikers»[24]. Она съехала, когда ее уволили из магазина. Они тогда всех уволили, чтобы нанять молодежь подешевле, те еще сволочи, скажу я вам. Ей стало нечем платить за квартиру. Мне очень жаль. Понятия не имею, куда она перебралась, ничего больше о ней не знаю.

Ах вот как, это была ваша мама? И вы ни разу ее не навестили?

Анна и Тома беспокоились, потому что я не мог найти работу. Я прошел несколько собеседований, безуспешно. Мое резюме отправилось в мусорную корзину, вслед за тремя с половиной миллионами человек, уже выброшенных на помойку. Анна очень часто приглашала меня на ужин, ты не должен быть один, тишина – это вредно, говорила она мне, тишина нашептывает нехорошие вещи. Они были счастливы вместе с семи лет, а с тех пор прошло уже двадцать пять. С шестнадцати они не расставались. Тома приехал в Камбре, жил у нас. Он вернул нам счастье, грозы миновали, и наш отец иногда улыбался. Мы даже старались ладить с его женой. И не плакали больше от тоски по маме. Мы стали взрослыми; это тоже форма жестокости.

А потом я покинул наш дом, чтобы жить с Натали. Моей большой любовью. Тома и Анна очень рано решили не заводить детей, и, когда однажды жена нашего отца спросила у них, почему, они ответили, что есть несчастья, которые должны закончиться на них. Сдав экзамены на бакалавра, они поступили на филологический факультет Университета Лилль-3. И, закончив его, стали писать книги – в четыре руки. Как Делли. Никки Френч[25]. Истории с хорошим концом. Не то что в жизни.

Напиши книгу, предложил мне однажды, улыбаясь, Тома, тебе станет легче. Пфф, я на это неспособен. Не думай так, Антуан. Чоран[26] говорил, что источник вдохновения писателя – его стыд.

С тех пор как меня уволили, Натали рвала и метала, потому что теперь я не мог выплачивать большие алименты. Она требовала продажи нашего дома, половины денег и даже больше. Вы с Жозефиной бывали у меня реже. Арт-директор стал вашим героем. Он был в татуировках. Весь из себя экзотический. Звался Оливье, как южное дерево, и ездил делать снимки сандалий у моря и рюкзаков в горах. ФФФ искал для меня новый кабинет, подешевле. Ты должен сохранить кабинет, говорил он, телефон, табличку с твоим именем на двери. Должен остаться хотя бы в молве, не то безработица сожрет твою простату и кишки до кучи. Злись, Антуан, злись, злость держит на плаву.

Мы больше не шлялись вечерами, не ходили по пиву. Он возвращался домой рано. Перестал ездить один в командировки, Фабьенна зажала его в кулачок, с походами налево и ротиком хорошенькой зажигалки он завязал. Ты бы наведался к ней, расслабился бы, мой Антуан, не трахаться вредно, и видок у тебя неважнецкий, ты какой-то зажатый весь, в мятой рубашке, в допотопных кроссовках, несчастье-то – оно отпугивает, представь себе. Давай, пока не встретил новую девушку, не начал новую жизнь, не вырос в глазах твоих спиногрызов, сходи-ка к малышке, выпусти пар.

Но я не посмел. Я никогда не смел.

Я всегда шел домой. Разогревал готовое блюдо от «Пикара» на одну персону, паэлью по-валенсийски за три девяносто пять, индийскую корму из курицы с рисом басмати за восемьдесят. Мои руки дрожали, и все, чем я был, утекало сквозь пальцы. Иногда я плакал, потому что мне казалось, что я был в какой-то момент неплохим человеком, добросовестным в профессии, честным в семье, я пытался ее спасти, учился прощать, но моя трусость выдала меня. Я хотел вновь обрести маму, но не был ей нужен, отчаянное одиночество она предпочла отсутствию страсти, смирилась с падением, не взлетев высоко. Она просто жила, как жилось, а хотела умереть от любви.

Короткой, если на то пошло, сказала она мне, но такой сильной, что можно умереть, нужно умереть сразу после. Ничего другого, только эта любовь, мой мальчик. Но чего нет, того нельзя считать[27].

Я обратил ненависть к отцу на себя. Я дал ему шанс, и он, в конце концов, улыбнулся, а потом вспомнил. И пожалел о нас, какими мы могли бы быть. Недуг пожирал его с каждой секундой, но ему захотелось вернуть меня в пору Патриции, в пору прекрасного. На свой лад он просил прощения. В тот вечер я обнял его, прижал к себе, как обнимает порой папа ребенка, который упал и не может сам подняться. Я плакал, я шептал ему невообразимое: мне так тебя не хватало, папочка, так не хватало. Его жена, разрыдавшись, закрылась в своей комнате. Мы остались одни, отец и я, он тер покрасневшие глаза. Гифема[28]. Старый пес.